Оксана Васякина - Рана

Пенелопа с ее затворническим ожиданием Одиссея и манипуляцией с сотканным за день полотном. Филомела, которая, лишившись языка, через изображение своей истории на полотне донесла ее до сестры и спаслась из заточения. И, конечно, Арахна, ткачиха, жившая в Гипенах. Овидий пишет, что она из бедной семьи, росла без матери, покорила своим мастерством всю округу, даже нимфы слетались посмотреть на ее безупречную работу. Овидий замечает, что ее труд, безусловно, труд ученицы Афины. Возгордившись своим профессионализмом, Арахна бросает вызов самой Палладе, и Афина принимает его, но проигрывает. Здесь можно найти не только мотив превосходства ученика над учителем, но и попытку разрушить существующую иерархию. Арахна, Филомела и Пенелопа в первую очередь воспринимаются как женщины, сопротивляющиеся порядку, в который они помещены.

Афина – не только покровительница ремесел, она как бы и не совсем женщина. Афина – символ воинской славы, она родилась без участия женщины, из головы Зевса, также ее считают девственницей. То есть Афина стоит на маскулинных позициях за счет того, что сущностно она женщиной не является, она – порождение мира мужчин. Бой женщины с мужским божеством (даже при учете объективной победы первой) увенчивается поражением: Афина превращает конкурентку в паучиху.

Именно паучиха стала символом материнского дома в работах художницы Луиз Буржуа. Стоит вспомнить серию ее инсталляций «Клетки» и бесконечные копии гигантских пауков. Паучиха здесь сливается с образом матери, а дом – с образом клетки. Образ матери-паучихи у Буржуа родился не случайно. Ее семья владела небольшой гобеленовой мастерской, а ее мать отличалась тяжелым характером. Буржуа вспоминала ее, работающую за ткацким станком, в текстильной пыли и в окружении титанических гобеленовых рулонов: страшная мать напоминала художнице древнюю Арахну. Паучиха ткет свою еле видимую, липкую, удушающую нить, паутина здесь – это метафора тесных отравляющих отношений, гиперконтроля, скрывающегося за заботой и опекой, а еще – ненависти.

В творчестве Буржуа мать неотделима от дома-клетки – закрытого непроницаемого пространства. Мне вспоминаются ее клаустрофобические работы с пыльными бобинами алых ниток, которые как бы вторят внешнему строению клетки и пронизывают ее внутреннее пространство тянущимися из угла в угол нитями. Такое множественное сдавливание, удушающее укутывание напоминает паутину. Хайдеггер говорил о языке как о доме бытия, а Жижек – о поэтическом пыточном доме языка. Буржуа же говорит иное: дом – это клетка.

В серии работ «Простейшие» художница и поэтесса Анна Альчук создает графические стихотворения из повторяющихся букв. Повторение – не это ли первостепенный принцип прядения, вязания или плетения паутины? Если рассматривать их, то можно увидеть причудливые полотна, сплетенные из букв русского алфавита. В своем дневнике Альчук записала: «Русский язык – мое основное богатство, моя единственная роскошь, но он же – это моя золотая клетка».

Дом Буржуа – это, безусловно, дом безмолвной бесконечной пытки. Потому что дом прорастает в тело памяти художницы: взять, к примеру, повторяющийся в ее живописи и скульптуре мотив – женское обнаженное тело с водруженным вместо головы небольшим домом.

Дом – это замкнутое непрозрачное пространство, в котором происходит работа ткачихи. Пенелопа ткет на втором этаже своего дома, в специальной комнате, Филомела – в лесной хижине, дом Арахны фигурирует в «Метаморфозах» Овидия. Не дом ли является истоком ткачества? Даже та самая «своя комната» Вирджинии Вулф – это пространство одиночества, одиночного труда писательницы-ткачихи и по сей день. За ткачихой смотрит не отец, но мать или старшая женщина, передающая мастерство, строящая механизм интерпретации опыта через миф, сказку и изображение. Она – старшая ткачиха, железная паучиха, выстроившая безвоздушное, затянутое паутиной молчания и сокрытия пространство дома, расположившая предметы в том порядке, который подчиняется ее логике, и накрывшая дом своей тенью. Тенью спасительной темноты. Эта темнота скрывает труд ткачих, оставляет их в доме. Труд ткачих служит дому и в нем живет.

Не потому ли Арахна так известна и не боится противостоять Афине, что мать ее мертва и свое мастерство она получила не от старшей женщины, но от мужского божества в женском обличье?

Здесь стоит остановиться, сделать передышку. Задать вопросы: как ткачихи, укрытые тенью старшей паучихи, могут выйти на свет, чтобы свести свои многие полотна в одно и предъявить его миру? Если в ткачестве хранится потенциал сопротивления, как это показывает опыт древних ткачих, значит ли это, что песнь о войне и насилии может преобразоваться во что-то иное? Во что-то, что не будет вписываться в дихотомию «насилие/отпор»? Во что-то, что сможет предложить множество проницаемых вариантов?

Эти вопросы ткут надежду.

От надежды тепло и радостно на сердце.

Я лежала в своей темной комнате. Лежала на животе в одних пижамных штанах. Рядом сидела мама. Желтоватый луч света из коридора резал стену, и от него на стене были видны нежные маленькие цветы. Старые обои в моей комнате почему-то были кухонными. Вернее, так было принято называть светлые обои с мелкими цветами и тонкой редкой зеленоватой вязью. Я лежала на животе и смотрела на луч. Я чувствовала мамино присутствие рядом. Я слышала запах дерева, а телом чувствовала тепло, исходящее от ее тела. Мама рукой с прохладными подушечками пальцев водила по моей горячей спине и тихо говорила:

Сначала она водила вдоль позвоночника, чтобы показать рельсы; чтобы показать шпалы, она делала поперечные линии. Поездом был легкий нажим. А крупой – редкие прикосновения ее ногтей. Она продолжала:

Дальше она начинала перебирать пальцами по спине так, словно печатает на машинке:

На последней точке она делала удар более конкретным.

Я просила повторить. Тогда она начинала заново: рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…

С каждым новым заходом ее внимание все сильнее рассредоточивалось. Из движений вымывалась нежность, и она делала их как-то походя. На третий раз она говорила, что хватит, пора спать.