Оксана Васякина - Рана

Уходя, она касалась моего лица губами, а потом закрывала дверь на носок, чтобы та держалась крепче. Затем из-под двери исчезала желтая полоса света, а я лежала и думала о том, кто такой этот странный дворник. И представляла безвкусные цветные чулочки, которые он купил жене и дочке. А если только дочка решилась носить их, как следовало из рассказа, может быть, вторая пара была велика или мала жене дворника?

Иногда я прошу свою жену погладить меня по спине. Я ложусь на живот, и она гладит меня, тихо прикасаясь к моей спине губами, а потом сама поворачивается ко мне спиной, чтобы заснуть, и я, обнимая ее, прислоняюсь губами к ее коричневой коже и долго держу так губы, чтобы почувствовать близость ее тела. Она отвечает мне – пожимая мою руку своей большой крепкой рукой. Свет с улицы холодный, и я вижу, как мечется дерево за окном. Так, в темноте, мы засыпаем. Сначала она, потом я.

Мама, как и многие женщины вокруг нее, любила комнатные цветы. В Сибири выбор растений был скромный, да и росли они кое-как – без солнца, в холоде и скупой почве, которую цветочницы набирали на своих дачных участках. Цветы, а вернее черенки, было принято воровать, иначе они, по поверью, совсем не росли. Из больниц и школ черенки брать было не принято, такие цветы имели плохую энергетику и приносили в дом беду и страдание.

На школьных подоконниках жили вонючая в надломах герань и жухлые, бледные хлорофитумы. А у мамы была целая маранта. Правда, маранта в нашей квартире была блеклая, как будто выцветшая, и листья давала очень редко. Когда на кустике маранты появлялась трубочка, обещавшая стать новым листом, я ходила вокруг и ждала, когда он раскроется. Листы, бывало, не открывались по несколько месяцев, и я торопливо пыталась их размотать. Мне нравилась маранта, ее коричневые пятна и изогнутые стебельки. Уже позже я узнала, что маранта имеет свойство двигать листами: листы реагируют на свет и утром опускаются, а на ночь собираются наверху. За это маранту назвали молящейся травой. Но наша маранта не двигалась совсем. В доме не было света и, похоже, тепла.

У всех цветов была своя сила. И самым сильным цветком был зловещий вьюнок хойя. Он достался матери от моей бабки, которая оставила нам квартиру. Хойя свисала одеревеневшими листьями откуда-то с потолка. Мать называла его цветком смерти. Он распускался вне зависимости от того, наступила весна или осень. Цветы были странные, напоминающие младенческие ступни. Когда он распускался, в квартире начинало душно пахнуть, и мама называла этот запах трупным.

Мама верила, что хойя расцветает, когда в сторону дома идет горе, и подтверждала свою теорию фактами. Она говорила, что во время ссор цветок сильнее пахнет. Он питается злой энергетикой, говорила она. Она держала этот цветок в квартире, но боялась его. А когда я была в восьмом классе, попросила меня отнести его в школу и оставить там. И я отнесла. Теперь я думаю о том, как такие цветы, как маранта и хойя, попадают в Сибирь. Кто-то же их привозит. Кто-то привез их туда из тропиков и Азии, а они там научились жить.

После того как мы похоронили маму, тетка подвела меня к пышному кусту кротона в своей квартире и сказала, что этот цветок ей отдала моя мама, когда уезжала в Волжский. Тетка взяла маленькие ножницы и отстригла для меня черенок. Его я привезла в Москву и много позже посадила. Черенок долго не давал корни, а когда дал, еще год приживался в новой почве и климате. Через год после маминой смерти он наконец дал два небольших кривоватых, нетипичных для кротона листа. А потом пошел в рост. Я берегу его больше всех, и меня он больше всех удивляет. Маленькое смелое растение летело вместе со мной в самолете и ехало по сибирской трассе тысячу километров. Потом переезжало из квартиры в квартиру. В нем нет ничего, что могло бы быть связано с мамой. Мама отдала тетке совсем маленькое растение. Но мысль о том, что этот кротон родился от маминого цветка, меня греет. Потом я пошла на цветочный рынок и купила молодую хойю. Девушка-продавщица сказала мне, что, когда хойя цветет, она пахнет медом. Я спросила ее, не пахнет ли она трупом, как мамина хойя, и та немного смутилась от моего вопроса и сказала, что хойи пахнут по-разному, но трупом не пахла ни одна хойя в ее жизни. Мама говорила, что мертвое тело пахнет чем-то сладким.

Я думаю о том, что мама умирала медленно, и мне хочется верить в то, что умирала она как большое тяжелое дерево. Метастаз один за другим разрушали и отравляли части ее тела. Оно было как сложное дерево, которое гибло. Я видела такие деревья в лесу – все усыпанные узлами древесных опухолей, серые, большие. Когда я вижу такие деревья, я думаю о маме. О ней и ее тихом молчаливом умирании и терпении. Оно меня восхищает и ужасает одновременно.

Меня заинтересовала история пациентки Юлии Кристевой, которую она называет Элен. Элен мучилась от постоянных приступов депрессии и меланхолии. Ее выныривания из тяжелых состояний сопровождались жестокими нимфоманическими припадками, после которых она снова уходила на дно своей могилы. Так она называла темноту, в которой была во время депрессивных эпизодов. Я читаю историю Элен и нахожу с ней родство. Кристева пишет об утраченной материнской фигуре, которая приводит женщин к депрессивным состояниям в детстве и взрослом возрасте. Кто знает, может быть, это избегание собственной дочери вызвано постродовой депрессией, неспособностью осознать себя матерью, плохого качества жизни, из-за которого женщина все время фокусируется на быте и выживании, забывая о собственном ребенке. Причиной может служить и то, что женщина переводит свое внимание на более интересующий ее объект – мужчину или других детей. Или, может быть, это вшитая в женщину мизогиния не дает ей любить собственного ребенка женского пола. Как бы то ни было, я чувствую на себе это пятно, эту тень заброшенности собственной матерью. Да, она была функциональной, она кормила меня, водила в школу и лечила, когда я была больна. Но внутри этого строгого мира, наполненного конвенциональными процедурами быта, я чувствовала холод и слепоту по отношению к себе. Сейчас я понимаю, что я была сорняком, который выпололи и выбросили с грядки. Сорняк сопротивлялся смерти и пробил корнями землю, сохранил свою жизнь. Но этот след разрыва все еще остается на мне, смерть манит меня, она завораживает. Та смерть, о которой теперь я пишу, – это не физическая смерть, не остановка сердца, но пространство утраты и завороженность этим пространством.

Любовь и тепло были недостающими компонентами. Это дало мне ту картину мира и самоощущения, которые есть теперь у меня. Материнская фигура в моем сознании была напрямую связана с наслаждением, удовольствием и стыдом. Наша связь пролегала таким образом, что мне они не принадлежали, они принадлежали матери. Теперь я, тридцатилетняя женщина, пытаюсь научиться наслаждаться и вырвать из цепких рук уже мертвой матери свое удовольствие.