Оксана Васякина - Рана

В темном широком коридоре я разулась и пошла мыть руки. Маша по возвращении отметила мой летний наряд и предложила чай.

Мы сидели и болтали. Она не обратила внимание на деревянный ящик, но знала, что там, я ее предупреждала. Никто не хотел говорить о смерти. Смерти все смущались и боялись.

Проснулась ее девушка Зоя. С Машей они чем-то были похожи. Обе крупные, дружелюбные. Только у Зоиного лица бурятские черты, а Маша курчавая блондинка.

Когда Зоя ушла на учебу, я легла спать. Было десять часов утра.

Несколько дней я бродила по городу. Я хотела узнать его черты и не узнавала. Может быть, от того, что он так и не стал мне любимым, и, уехав из него, я тут же вычеркнула его из памяти. Я помнила только одно: Новосибирск – город пыли и ветра. В этом смысле в нем ничего не изменилось. Разбитые, расколотые дороги отдавали ветру пыль, и она стояла сероватой дымкой. Солнце в этой дымке светило крупной белесой точкой. Я приехала на Студенческую, чтобы попасть в кофейню, в которой работала несколько лет. Но кофейня была закрыта, в грязных окнах я рассмотрела разрушенную барную стойку, за которой когда-то стояла. Окна были затянуты тяжелым полиэтиленом, но я смогла рассмотреть валяющиеся на полу стулья и строительный мусор. Вывеска тоже изменилась, теперь она была другого цвета. В соседнем кафе я заказала кофе и сэндвич. Мне понравился приветливый официант, и я спросила его, что случилось с Traveler’s coffee. Тот вздохнул и признался, что компания разорилась пару лет назад. Я сказала ему, что работала в ней когда-то. Оказалось, что парень тоже работал в одной из их кофеен, но, когда они стали закрываться, ушел работать к конкурентам.

Я оставила чаевые и отправилась бродить по району. Я шла кругами, заглядывая в окна и в лица людей. Мне казалось, что я обязательно должна встретить кого-то, кто мне знаком. Но лица были холодные, а новые торговые центры и общепиты загородили рынок, на котором я когда-то покупала овощи и молочные продукты. Закрылся и секонд-хенд, в котором я покупала одежду для себя. Место было живым, но далеким для меня. Разочаровавшись в своих блужданиях, я села в автобус и поехала в центр.

Сейчас я плохо помню свои передвижения по Новосибирску. Помню, что было два поэтических вечера. На один из них пришло два человека, а на другом, в библиотеке, было человек тридцать, но местная знаменитость, поэтесса, чьего имени я совершенно не помню, была настолько пьяна, что начала кидать реплики из зала, а потом подошла ко мне, растопырив руки так, как будто я сейчас побегу, а она меня поймает. Несколько мужчин успокоили ее и увели, предложив покурить. Ее злило то, что я пишу верлибры, и, похоже, еще сильнее злило то, что в моих стихах отчетливо звучал феминистский пафос. Она кричала мне, что я убийца. Я держала холодное лицо и предложила ей выйти, если что-то не нравится. Но еще сильнее ее возмутило то, что я приехала из Москвы. Уходя, она что-то крикнула про москвичей. Я пожала плечами и продолжила читать стихи.

Помню, как мы ездили с художницей Надей в Академгородок смотреть на лед Обского водохранилища и есть местную шаурму. Мы шли по ледяному лесу, потом через рельсы вниз с горы. Это было серо-голубое пространство. Невыносимо светлое. Сначала мы сидели на снегу у берега, а потом пошли вдоль воды. Солнце было таким ярким, что все вокруг набрасывалось на меня своим простором и цветом.

Помню, как выпила несколько литров пива со своей приятельницей Наташей. А потом мы спорили с молодыми фашистами, приставшими к нашей компании. Все это было, но у меня есть отчетливое ощущение, что одновременно с этими событиями внутри меня шел какой-то другой процесс, который занимал меня всю. Он был мутно-серого цвета, большой и долгий. Я ждала радости, но чувствовала только большое разочарование. В утро вылета Наташа заехала за мной на своей машине и отвезла в аэропорт. Это было холодное некрасивое утро.

Письмо о своем теле, быте, мыслях и чувствах вызывает тревогу и стыд. Мне стыдно, что я пишу эту книгу. Элен Сиксу в «Хохоте Медузы» отмечает: «…вы писали немножко, но втайне от всех. И, конечно, ничего хорошего не вышло, потому что делалось по секрету, потому что вы корили себя за это, потому что вы не довели дело до ума или потому что вы писали, не сопротивляясь, как мы иногда мастурбируем втайне, не для того, чтобы идти дальше и дальше, но лишь до тех пор, пока спадет напряжение. И тогда, как только наступила разрядка, мы чувствуем себя виноватыми, жаждем прощения или забвения и хороним это чувство до следующего раза…». Сиксу связывает письмо женщин с их сексуальностью. Для меня письмо всегда было способом раскрыть опыт тела, придать телу и опыту значимость и видимость. Каждый раз, занимаясь письмом, я делала это урывками, как что-то необязательное, пошлое и бессмысленное. Я писала в метро, в перерывах между работой и едой, во время еды. Я ставила письмо в то место, где оно второстепенно, так его незначительность не была очевидной. Ждать и скролить ленту фейсбука, есть и одновременно писать стихотворение. Есть много важных вещей, которые обязательно необходимо совершить, но письмо не входило в их список. Оно есть сама жизнь, но жизнь, которую я прячу от всех.

Когда письмо прорывалось из меня, я чувствовала, что сделала что-то неправильное. После приступов письма я оставалась голой на широкой дороге в степи. Мне было страшно показывать свою работу так, как если бы меня попросили публично оголить свои гениталии, или выступить эксперткой в вопросе, которого я не знаю, или рассказать об опыте изнасилования чужим, враждебно настроенным людям. Я чувствовала себя так, как будто опыт, о котором я пишу, мне не принадлежит и я не имею права говорить и писать о нем. Еще я боялась смутить окружающих, занять в их умах и сердцах слишком много места. Я хотела быть незаметной, но письмо вырывалось как то, что невозможно скрыть. Я не могу скрыть себя, стать невидимой. И письмо не терпит невидимости.

На протяжении полугода я пишу свою историю. И все в ней мне кажется неважным, рваным, неполноценным. Нарратив растаял в разбегающихся ручейках памяти. Ритм сбился. В книгу пришли стихи и эссе. Книга рассыпается и кажется мне не такой стройной и понятной, она не похожа на те книги, которые принято читать и любить. В ней нет настоящих сконструированных персонажей и сложных сюжетных линий. Если вы и почувствуете напряжение, то это напряжение будет не от жестоко работающей мысли о том, кто злодей или к чему все это приведет. Вы все знаете заранее: моя мать умерла, и я везла ее прах из Волжского в Усть-Илимск долгих два месяца, жила с ее останками в одной комнате и много думала. А потом похоронила в Сибири в холодную черную землю среди скудных сосенок. Вот и вся история. И она важна. Ваше напряжение, вызванное текстом, родится не из работы сценаристки, а из работы жизни тела и чувств, из работы моей попытки рассказать вам то, что я знаю. А еще то, чего не знаю, но пытаюсь понять.