Оксана Васякина - Рана

Андрей ездил к ней за два дня до ее смерти и сказал, что мама не слышала того, что он говорил ей. Андрей пытался поить ее из ложечки водой, но она не реагировала ни на холодную сталь ложки, ни на его голос. Он сказал, что на губах ее была кровь от царапины: похоже, когда в ее легкие проталкивали трубки ИВЛ, внутри у нее что-то поцарапали и пошла кровь. Андрей плакал от безысходности и бессилия в телефонную трубку. А я молчала, сжав челюсти. На тумбочке при ее кровати стояла банка, в нее медсестры поставили цветы, которые я прислала в хоспис. Наверное, цветы пахли. И их присутствие меняло пространство. Но может ли человек без сознания, накачанный обезболивающим, не евший несколько недель, почувствовать близость твердоватых стрелок хризантем? Что он вообще может почувствовать? Чувствовала ли мама злость и обиду на меня за то, что я так распорядилась ее умиранием?

Ж. злилась на меня за этот мой поступок и предоставленный матери выбор быть кремированной после смерти. Она укоряла меня в нелюбви к матери, хуже того – в ненависти к ней и в одержимости сделать с ее телом что-то такое, что полностью сотрет мать с лица земли.

Я не скрывала своего холодного отношения к матери. Но и жестокой я не была. Я делала все так, как должна была делать. Я обеспечила ей спокойное, безболезненное умирание. Я выполняла нашу с ней договоренность – везла ее домой, в нашу Сибирь, чтобы похоронить в земле, в которой лежат тела ее матери, бабки, сестры, друзей и всех других близких ей людей. Ж. обвиняла меня в том, что я хочу увезти мать подальше от любимого человека. Я и не скрывала того, что Волжский – страшный серый город, в котором мне не хотелось бы хоронить мать.

Мы долго спорили в личных сообщениях. Потом она замолчала. Наверное, очень сильно обиделась на меня и ужасно разочаровалась во мне, потому что, по ее мнению, я поступала бесчеловечно.

Но потом, в Иркутске, мы очень долго говорили ночью. Я пыталась объяснить ей свои резоны. Она долго осуждала меня за мои стихи и какую-то корявую, неудобную, тяжелую память. Я сумела объяснить Ж. то, как и зачем я работаю с текстом. Пожалуй, это ее понимание подарило мне самое большое облегчение в жизни.

Ж. была для меня значимой взрослой. Мать каждые каникулы отправляла меня в Иркутск, где у Ж. была своя небольшая парусная школа для детей. Она жила совсем скромно. Сначала снимала часть деревянного барака начала ХХ века в самом центре Иркутска, причем в другой половине жила семья дворника. Потом поселилась в комнатушке общежития коридорного типа, в котором в общих пространствах ничего нельзя было ронять на пол, оно мгновенно «сгорало» и летело в мусорное ведро. Там было настолько грязно и неблагополучно, что разуваться нужно было в коридоре, а на тумбочке лежала деревянная блок-флейта, которой Ж. стучала в стену, когда бушевали соседи. Ж. жила в этих маленьких пространствах со своей собакой Джойкой. Джойка была тигровая боксерша, добродушная сладкоежка и совсем не страшная. Джойка всю жизнь прожила среди детей и подростков, она была заласканная и нежная собака. Посторонние ее, конечно же, боялись. Это нас часто спасало. Думая о своем детстве в парусной школе, я изумляюсь щедрости и непосредственности Ж. Я приезжала в Иркутск, и она селила меня в своих маленьких квартирах и комнатах. Мы жили по три месяца вместе, она кормила меня и покупала одежду, иногда мне доставалось что-то с ее плеча или вещи ее подруг. У меня были очень крутые солнечные очки скалолаза, которые я не снимала даже в пасмурную погоду, и выгоревшая оранжевая толстовка, которую я носила до дыр, пока рукава не стали мне длиной в три четверти.

Мы жили совсем бедно, маме бесконечно задерживали зарплату на заводе, но она скапливала деньги мне на билеты в Иркутск и отправляла меня то на самолете, то на поезде, то на автобусе. С семи лет я путешествовала одна, а на вокзалах меня встречала Ж. С собой мама не давала мне денег; возможно, она что-то переводила Ж., но, полагаю, этих сумм было недостаточно, чтобы содержать растущего ребенка в течение нескольких месяцев. Заботы обо мне, о еде, гигиене и воспитании ложились на плечи Ж. Я часто была предоставлена сама себе и росла достаточно самостоятельной девочкой. Так, когда Ж. в аварии сломала позвоночник, я помогала ей восстанавливаться – по вечерам делала массаж, готовила еду, гуляла с Джойкой. Когда Ж. уезжала на взрослые регаты по Байкалу, я оставалась одна на хозяйстве. Когда дома ситуация стала экстремально ухудшаться, Ж. предложила забрать меня из Усть-Илимска в Иркутск, чтобы там я ходила в школу и поступила в университет. Мама не отпустила меня.

Ж. очень любила маму. Вместе они взрослели и ходили в походы. Они были той самой советской туристической молодежью, которая ходит в горы и поет песни у костра. Их дороги разошлись, когда мама развелась с отцом и в нашей жизни появился ее молодой любовник Ермолаев. Мама ушла в алкоголь и любовные интриги. Ж. к тому моменту уже несколько лет жила в Иркутске, и ей Ермолаев ужасно не нравился.

Я чувствую внутри себя очень много того, что в меня вложила Ж., для простоты в разговорах с посторонними я часто называю ее крестной. По-другому я и не знаю, как кратко обозначить статус, чтобы была при этом понятна степень нашего родства. Как мне назвать ее? Очень близкая мамина подруга, которая принимала большое участие в моем воспитании и взрослении? Звучит громоздко.

У Ж. всегда внутри было что-то, что меня завораживало и удивляло. Ее любовь к открытым неосвоенным пространствам и кострам. Она любит бродить по лесу с собакой и каждую неделю жжет костер в березовой роще у себя за домом. Когда я была подростком, меня удивляло то, что она во взрослом состоянии сохранила способность удивляться и верить в чудо. Однажды она подвела меня к белым валунам у подножия скал и сказала, что камни умеют слышать. Она сказала, что я могу говорить с камнями и деревьями, если захочу. Я с трудом верила в ее слова тогда, но теперь я как будто начала понимать то, что она говорила мне лет двадцать назад. Деревья действительно слышат. И коммуникация с живой природой мне просто необходима. Она не происходит на языке человека, она происходит на языке соприсутствия. Тогда я этого не понимала и думала, что Ж. просто чудачка. Она и была чудачкой. Меня изумляло то, что она умела быть собой, умела выглядеть и говорить так, как считала правильным. Я же всегда была флюгером. Я все время подстраивалась и ни во что не верила до конца. Пожалуй, если бы не Ж., я бы не начала писать. Я писала ей письма. Письма были душераздирающими. Мне было плохо без нее дома, в Усть-Илимске, среди вечного бедлама и насилия. Она отвечала на мои письма эмоциональными звонками и ответными письмами. Кажется, именно тогда я поняла, насколько мощный инструмент письмо. Письмо будоражит, задевает, свербит. Похоже, именно тогда я решила стать поэтессой.