Оксана Васякина - Рана

Это запах старого прабабкиного дома. Почувствовав его, я вдруг вижу сумрачный закуток за печкой. Пол его обит жестянкой, это маленькая деревенская кухня. И влага, поднимающаяся из подпола, блестит на досках вокруг жестяного квадрата. Занавеска тусклая, оранжевая, залапанная грязными руками. И злой взгляд прабабки Ольги.

Ее нужно было целовать каждый раз, когда меня маленькой привозили в ее зеленый деревянный дом. Щеки ее были все в розовых пятнах экземы, а кожа на руках шелушилась. Некрасивые мышиные волосы на затылке выглядывали из-под цветастого, в крупных бутонах платка. Глаза у нее были холодные и голубые. Меня подводили к ней поцеловать, и я задерживала дыхание. Маленькой мне казалось, что запах этого дома вредоносен. Казалось, что, если долго дышать этим домом и прабабкой Ольгой, можно самой превратиться в некрасивое влажное существо. Прабабка и правда была злая, она презирала мою мать, недолюбливала свою старшую дочь, мою бабушку Валентину. Об этой ее нелюбви я узнала намного позже, но в детстве я чувствовала только холод.

Когда мне было девять лет, прабабка Ольга умерла, после того как долго пролежала разбитая инсультом. Все тяжелые кожные болезни от нее унаследовал внук Александр, а моей маме достался только псориаз, вскрывшийся после острой ангины. Еще я знала, что прабабка Ольга была труженицей тыла, а в Усть-Илимск она приехала из деревни, которая нежно называется станцией Зима. На станции Зима родился советский поэт Евгений Евтушенко, но в нашей семье соседством не гордились. И я, повзрослевшая, его тоже никогда не любила, меня манила темная сторона советской поэзии. Советская неподцензурная поэзия мне дороже и понятней, чем эстраднический пыл Евтушенко. Когда я спрашивала маму о том, откуда мы, мать пожимала плечами и отстраненно говорила о станции Зима. Бабушку Валентину всю передергивало, когда я задавала этот вопрос ей. Она отмахивалась и говорила, что ей неоткуда знать. Прабабка Ольга была уже мертва.

Чувство обделенности историей – даже не большой, какая уж тут большая история в глухой Сибири, – но малой историей, собственной, меня пугало. Неужели, думала я, мы люди из ниоткуда, из холодной белой пустыни? Если мы из холодной белой пустыни, то в пустыне мы должны были когда-то появиться. Намеренное замалчивание и отстранение бабки и матери меня удивляли. Я и сама начала думать о себе как о чем-то, что появилось здесь, в тайге. Просто вынырнуло в заснеженный лес и начало жить. Сиротствовать, как дворняга.

Долгой ночной двенадцатичасовой дорогой из Иркутска в Усть-Илимск мы вели тихую беседу с моей теткой, названной в честь той самой прабабки. Тут я и узнала о том, как прабабка ненавидела Сталина. Имя Сталина я знала с детства, но никак к нему не относилась. Я любила дедушку Ленина, чей портрет до моих десяти лет провисел над журнальным столиком. Из своих дедов я знала только одного – прадеда Сергея Соколова, деда отца. Но он жил далеко в Астрахани. А дедушка Ленин был очень близкий, и он как бы выполнял все дедовы функции, был за всех дедов разом. Дедушку Ленина я чувствовала как теплого войлочного старичка. Политиком в моем детском сознании он не был. Он был рыбак, столяр, заводчанин, кто угодно еще. Сталина я не знала и не чувствовала. Возможно, и от того, что по инерции его боялись хулить и ненавидеть открыто. По словам тетки, у прабабки Ольги, жившей тогда на Камчатке, в тридцатых годах был возлюбленный, от которого она была беременна. Судя по всему, она до безумия любила его, правда, имени этого человека так никто и не узнал. В 1937 году его обвинили по пятьдесят восьмой статье и тут же расстреляли. Прабабка родила ребенка, но выкормить его не смогла, был страшный голод, и ребенок не прожил и года. Потом она встретила прадеда Ивана, вышла за него и родила ему шестерых детей. Иван был пьющий и бил Ольгу, о его судьбе после их развода никто не знает. Как прабабка Ольга и ее муж Иван попали на станцию Зима, никто не знает. Почему они уехали с Камчатки? Может быть, дело было в войне, а может быть, просто ехали они за лучшей жизнью, как и многие другие, кто тянулся в эти края?

Перед глазами всплыло тяжелое лицо прабабки Ольги. Она не была только строгой, она была злой старой женщиной. И мне как-то разом все стало понятно. Она была злой от несчастья и от того, что ее любовь и плоды этой любви погибли, а ей достались невыносимо тяжелая работа в тылу, злой, пьющий и гуляющий муж и дети, которые после войны пошли один за другим. Всех нужно было кормить. Когда нечем кормить детей, то и любить их сложно. Эта боль, накопившаяся в ней за годы репрессий и войны, выливалась в холодное отношение к моей бабке Валентине, а та, в свою очередь, не наученная любить и быть теплой, отыгрывалась на моей матери. Боль и злоба катились в следующие поколения, как круги от брошенного камешка вырастают один из другого. За что прабабка ненавидела Сталина, а для младших женщин моей семьи наша история была мутной тяжелой темой? Молчание было доведено до автоматизма, оно было фоном нашей жизни. Мы все были как будто израненными и терпели свою невыносимую жизнь. Мы появились, потому что Сталин убил прабабкиного возлюбленного, и на каком-то уровне я с детства ощущала тяжелый ком вины за свое существование. Иногда я до сих пор нахожу его внутри себя. Он, этот ком, уже не такой большой и тяжелый, как раньше. Так, катышек вины, как плата за то, что я есть. И всегда вокруг как будто стерт, но немного слышен дополнительный глухой фон. Как будто есть еще одно течение, подземная река, которая все время вымывает почву и дает бесконечную слабость.

Бабушка Валентина, мамина мать, тоже умерла от рака груди. Я помню ее огромные кружевные, крепкие, как паруса, чашки бюстгальтера. Как полупрозрачный пояс лифчика на ее спине под лопатками врезался в нежную белую кожу. Ее дивные тяжелые складки на боках были покрыты мелкими брызгами – маленькими коричневыми родинками, некоторые из них были висячими, а другие – плоскими и рыжеватыми. Бабушка Валентина была огромная женщина. Ростом невысокая, но широкая и волнистая. Она сидела в цветастом халате в кресле напротив телевизора, вязала, чиркала шариковой ручкой на программке передач и делала шумные раскатистые отрыжки. У нее было много очков, я их примеряла, и глаза от плюсовых диоптрий резало, они слезились. Она не любила меня. Я была холодной тяжелой девочкой, закрытой и непонятной ей. Она любила мою двоюродную сестру Валентину, названную в честь нее. Она варила самогон и ходила на рынок. Есть одна фотография – десятилетняя я в очень нарядном бархатном платье с несколькими атласными воланоподобными юбками нежно-розового цвета и с розовым бантом на растрепавшемся хвосте стою, опершись на плечо бабушки. Это ее юбилей, ей пятьдесят, и она, кареглазая обесцвеченная женщина в алой блузке с треугольным воротником, смотрит в камеру и улыбается. Мы обе улыбаемся, но я стою рядом и как бы поодаль. Я боюсь приблизить свое тело к ней, я напряжена. Ее день рождения был девятого мая, и каждый раз после праздника мы шли смотреть парад и гулять по проспекту Мира. Это был холодный каменный день. Мне нужно было целовать бабушку и поздравлять ее, а еще читать выученные к школьным праздникам стихи о войне. Все сливалось в этот день: и победа, и ликование, и оцепенение от близости бабушкиного тела.