Оксана Васякина - Рана

Несколькими днями позже сестра Катя посадила меня в свою машину и увезла в Старый город. Усть-Илимск раздвоен рекой, строительство города начинали с левого берега, поэтому его называют Старым городом. Здесь до сих пор сохранились деревянные двухэтажные дома с тремя подъездами. Они обшарпанные, красные и зеленые, как памятники, раньше их было больше, но они быстро строились и быстро погибали от мороза, ветра и жары. Дальше строили хрущевки и многоэтажные общежития. Некоторые многоэтажки по инерции называют болгарками, потому что в них жили болгары, которые строили город и ГЭС. Недалеко от Братского шоссе в Южном переулке стоит хрущевка, в которой я росла. Мне до сих пор непонятна логика, по которой названо это место. Переулок назван переулком, потому что соединяет две большие улицы, но здесь стоят всего четыре пятиэтажки, не скрепленные между собой, как кости в домино, параллельно друг другу. Я часто рассматривала это место в Google Maps и чувствовала душную тоску. Через Google нельзя пройти во двор, но можно постоять у торца и посмотреть вглубь двора на мертвую зеленую фотографию. Странно все-таки, что Южка – так называют это место – классифицировалась как переулок. Южка ничего не соединяет, дома стоят между большим пустырем, под которым заброшенное бомбоубежище, и пустой горой, на которой стоят детский сад, школа и больница. Переулок Южный ничего не соединяет, он скорее разъединяет ландшафтный изгиб. Он рвет то место, в котором низина переходит в сопку.

Сестра привезла меня на машине во двор моего дома. Все вокруг было серое, и на улице не было людей, только какая-то тощая собака бегала по двору и искала объедки. Мы долго сидели в машине и рассматривали этот пустой типовой дом. В третьем подъезде на втором этаже я жила семнадцать лет своей жизни. Это было тяжелое душное место. Но сейчас квартира принадлежала другим людям. Мама продала ее несколько лет назад и купила другую, в Волжском. Но я помню пятизначный номер телефона 7-27-83, мне он казался таким понятным, лаконичным и справедливым. Ведь если перевернуть порядок двух последних цифр, можно получить номер квартиры, в которой я живу. А еще 38 – это номер нашего региона. Стройный космос моего детства и отрочества встраивался в эти простые пять цифр. Теперь я сидела в машине сестры и смотрела в окно. Была ранняя сибирская весна, которая ничем не отличалась от зимы. По сути, была зима, и больше ничего не было.

Я боялась писать о дороге в Усть-Илимск и о том, как сидела во дворе своего дома. Потому что написать об этом значило, что все эти события случились со мной. И я этот опыт прожила. Я сидела в собственном дворе через два дня после маминых похорон, но где-то внутри себя я все еще везла ее в маленьком сером сосуде. Ничего не случилось, просто каждый раз, теряя ее из вида, я теряю ее навсегда. Сегодня мне снился долгий мучительный сон, который был похож на все сны, которые я вижу последние полгода, пока пишу эту книгу. Мы, я и мама, едем куда-то очень долго, а потом, как это часто бывает во сне, что-то важное происходит, и я обнаруживаю себя знающей, что мама мертва. Так случилось и сегодня. Мы неслись на высокой скорости на речной ракете, солнце лупило в окна, я смотрела на черноватую густую воду за бортом. Мы ехали куда-то очень далеко и всю дорогу неспешно о чем-то говорили. А потом мне нужно было отлучиться в туалет. По возвращении я узнала, что мама уже мертва, и чья-то рука тянула мне бумаги из похоронного агентства со списком купленных товаров, услуг и счетом на шестьдесят восемь тысяч четыреста рублей семьдесят шесть копеек. Бумаги были желтые, постаревшие. Я бежала искать маму. Почему, думаю я, в снах, которые могут подарить фантастические метафоры прощания и прощения, казенная рука протягивает мне счет из учреждения? Почему каждый раз, теряя маму во сне, я озабочена тем, как буду ее хоронить? Почему каждый раз я забочусь о ее мертвом теле, но не чувствую ничего, что должен чувствовать человек, потеряв мать? Почему я просто озабочена бытом похорон и деньгами? Почему я не могу увидеть ее лица и не могу посмотреть в ее глаза? Может быть, именно тогда случится этот нежный тихий щелчок и я увижу, как она медленно удаляется от меня. Медленно, как по реке, уплывает и смотрит на меня. А я буду просто смотреть ей вслед, и прощаться, и прощать. Тогда рана сама собой начнет затягиваться, а я услышу потрескивание сближающихся тканей.

На второй день после маминых похорон сестра повезла меня в Старый город, чтобы мы погуляли по плотине и я посмотрела свой двор и школу. Она посадила меня на переднее сиденье, а собаку, помесь овчарки с лайкой, назад. Лана всю дорогу просилась к нам, но Катя строго смотрела на нее, и собака, смущенно поскуливая, забиралась обратно. У подъезда к водохранилищу, которое все привыкли называть морем, мы оставили машину и побрели по дамбе. На дамбу, сказала сестра, уже давно нельзя заезжать, поэтому все оставляют машины на стоянке и гуляют здесь по дороге. Мы шли к смотровой площадке на Лысой горе, в сторону ГЭС. Небо было белое и низкое, оно давило и как будто забирало воздух, голова немного кружилась. Она кружилась от голода и сигарет, мы не успели как следует позавтракать, и я не смогла попить кофе, потому что Катя пьет только растворимый, и я, привыкшая каждое утро выпивать по два стакана крепкого кофе, сваренного в гейзере, совсем расклеилась. Мы шли мимо рыхлого, подбитого льда. Наступила весна, и на лед выходили только самые рисковые рыбаки. То тут, то там на плоской поверхности льда виднелись темные тропки с проступившей талой водой и черные дырочки прорубей, а вдалеке, уже на границе гавани, несколько рыбаков сидели крохотными мошками на белом листе слившихся на горизонте льда и неба.

Где-то внизу, под рыбаками, был подводный мир села Старый Невон. Чтобы построить город и все, что вокруг, нужно было затопить низину, в которой жили люди. Под водой стоит деревня и храм, они – подводный памятник советской колонизации живой природы и старых поселений. Валентин Распутин в «Прощании с Матерой» писал о строительстве Братской ГЭС, она расположена в четырехстах километрах от нашей Усть-Илимской. Маленький остров съедала большая вода, и все живое дрожало от страха перед новым миром. В детстве я рассматривала водохранилище и знала, что мы живем в надводном царстве, а под нами есть еще один город, в котором живут подводные люди и существа. Ходили байки и о том, что после затопления подводные течения размывали сельское кладбище и гробы всплывали на поверхность воды. Но это, наверное, выдумки, легенды, отражающие страх людей, вызванный близостью темного подводного места, в которое уже нет дороги и которое таит в себе погибель. Были и истории о том, что, катаясь на катере в первые годы после затопления, можно было рассматривать, как сквозь стекло, небольшое мертвое село, а в сухую погоду маковка церкви поднималась над водой. Вместе с селом люди затопили и большой участок леса. Подводный лес погиб и начал гнить, вода от этого гниения зацвела, и летом видно, что холодная прозрачная вода Ангары здесь, в Усть-Илимском водохранилище, превращается в мутную рыже-зеленую. Она, как зеленый туман времени, прячет трагедию. Мир, построенный на гибели других миров, – недобрый мир. Но мы живем в нем, и он постоянно превращается в новый, сам себя поглощая, сам себя забывая.