Оксана Васякина - Рана

Иригарей говорит о том, что женщина должна отказаться от андроцентричного языка, чтобы прийти к своему собственному языку выражения. Филомела лишена возможности отказа, ее язык насильно отсечен. Но что происходит с языком Филомелы? Овидий пишет:

Обрубленный язык Филомелы еще шипит на земле. Ярость его настолько сильна, что, даже погибая, он продолжает говорить правду. Недаром Овидий сравнивает язык с шипящей змеей: речь женщины здесь воспринимается как хтоническая, доисторическая, а значит, причастная к созданию мира и находящаяся в контакте со всеми его существами и объектами.

Филомела покидает свою лесную тюрьму, она нашла язык выражения – изобразительный. Язык прикладного искусства всегда считался низким и анонимным, оставаясь в тени большого искусства и политики. Но этот язык она находит вынужденно; поэтому Лавинии Шекспира отрубят руки – насильники помнят урок Филомелы.

Казалось бы, чего еще желать – Филомела свободна. Прокна верит ей, ведь самым страшным для Филомелы было не то, что она была изнасилована, а то, что это насилие совершил муж ее родной сестры. Такое положение вещей делало Филомелу соперницей Прокны. И Прокна здесь действует в рамках античной этики, но ее действия можно трактовать и с позиции сестринского феминизма. Она жестоко мстит Тирею за свою сестру и его измену.

Однако отсеченный язык Филомелы уже мертв, истлевает на земляном полу лесной хижины. Он не выведен на свет, но он помнит и ждет. И ласточка/соловей должна вернуться за языком, освободить его из-под стражи и снова обрести его, чтобы песня зазвучала и пробудила женщин, скалы и лес.

У меня есть кусочек ее плоти. Нет, я не отсыпала себе горстку пепла и не отрезала пряди волос. Она оставила во мне фрагмент себя. Я не знала, что это так, очень долго, пока кто-то мне не сказал, что, когда принимаешь душ, нужно обязательно мыть пупок, чтобы он не пах. Мой пупок не пах никогда, но он был глубок и темен, как прорубь. Когда я узнала, что каждый раз, принимая ванну, нужно мыть пупок, я нагнулась, чтобы заглянуть в собственный, и вставила туда палец. Палец вошел на половину фаланги и уперся во что-то сухое и твердое. Я почувствовала толчок внутри живота. Не болезненный, но очень неприятный, и почему-то от этого чувства мне стало тяжело и тоскливо. Я пошевелила пальцем внутри себя и обнаружила, что там, в пупке, лежит маленький кусочек чего-то твердого. Это что-то было похоже на мягкий пластик. Меня удивило наличие этой маленькой штучки внутри меня, и я просунула второй палец и попыталась вытащить эту штучку. Эта штучка внутри меня ничего не чувствовала, она была как ноготь или волос, но не как моя плоть. Я потянула за нее, и нутро пупка начало тупо ныть, но этот маленький кусочек не хотел отрываться. Сначала я подумала, что это моя небрежность привела к тому, что в пупке у меня застрял кусок чего-то инородного. Я видела, как иногда отец доставал из собственного пупка небольшие голубые катышки от одежды, они застревали в его волосах внутри. Может быть, думала я, эта штука внутри меня тоже катышек. Но она была остренькой и сухой и не походила на сгусток пыли и ворса. Я потянула еще раз, и пупок снова заныл. Тогда я взяла карманное зеркальце от старой пудреницы с полочки у зеркала и посмотрела через него в свой темный пупок. Там и правда что-то было. Но оно было не голубое или розовое, как в пупке отца. Белое. И тогда я поняла, что оно – это маленькая крапинка пуповины. После того как меня отрезали от матери, пупок завязали, но пуповина не отвалилась, не отсохла, а осталась частью моего тела. Она внутри меня. Этот маленький кусочек трубы, которая связывала наши с мамой тела.

Я нежно называю его сухариком и говорю, что у меня в пупке есть маленький сухарик. Алина иногда включает фонарик на телефоне и проверяет, не делся ли он куда-нибудь. Она трогала его несколько раз, чтобы убедиться, не придумала ли я, что его нельзя из меня достать. Поняв, что он часть моего тела, она нюхала мой пупок и понимала, что он не пахнет так, как обычно пахнут пупки других людей.

Что-то не так с моим телом, оно хранит в себе инородную ткань. Она – осколок старой телесной связи и символ нашего неразделения с матерью. Невозможности этого разделения. Как если бы я, приехав из дальней страны, в которую никогда не вернусь, привезла с собой веточку тамошнего дерева или маленький камушек. Мое тело забрало эту реликвию в память о том, что когда-то я была частью этого большого холодного тела, которое сначала исторгло меня, а потом отторгло. И при этом никогда не отпустило, вернее, я не смогла от него отделиться.

Сегодня она говорила со мной из-под земли. Это звучит как балладный сюжет: мертвая мать говорит живой дочери из-под земли. Я слышала ее голос. Я знала, что она там, под землей, говорит со мной из маленькой серой урны. Это устойчивый сюжет моих снов: я еду мимо усть-илимского кладбища и не могу остановить машину, чтобы навестить могилу матери. Я все еду и еду мимо кладбища по Братскому шоссе и вижу черные могилы, заваленные белым снегом, вижу розовые, салатовые, оранжевые пластмассовые венки и черный, бежевый, белый мрамор памятников. Я не могу остановить машину, и тоска забирает меня в этих снах.

Сегодня я вырвалась и с дороги свернула направо. Я шла мимо зимы, мимо летних холмов, изрытых ямами, мимо серых коробок учреждений и оказалась у ограды с тремя могилами. Я узнала это место по одинаковым шероховатым бетонным памятникам с цветными металлическими плашками, на которых изображены лица Светы, бабушки Валентины и мамы. Это самые дешевые памятники в агентстве, самые простые и самые неприметные. Но я узнала три бетонные косые доски и прислонилась щекой к сухой беловатой земле под маминой плитой. И она заговорила со мной. Ее голос звучал так отчетливо, громко, как будто мы с ней находимся в большом пустом пространстве. Она все говорила, говорила, говорила. Ее голос был будничный и холодный. Я остановила ее и сказала, что пишу книгу о ней. Она замолчала, и я почувствовала, как она медленно стала отдаляться и болтать с кем-то другим. Я услышала гул голосов под землей. Я кричала в пустую землю о том, зачем я пишу свою книгу. Я пыталась докричаться до нее. Я ела эту землю, трогала ее руками так, как если бы она была непроницаемой стеной, а мама беспечно болтала в подземном мире с какими-то чужими людьми. Ее голос был теплый и приветливый.

Я кричала ей, просила ответа, и она ответила, что это мой метод. Эта реплика звучала как обвинение. И весь звук исчез. Я оказалась на незнакомом кладбище, а потом долго искала дорогу, чтобы выйти оттуда. Но, как и в любом другом сне, дорога запутывала и обманывала меня. Я была разочарована встречей и шла вдоль голубых и фиолетовых сопок, вырастающих одна за другой. Я нашла выход, и по пути ко мне присоединилась Алина. Вместе с ней мы вышли на улицу Наймушина и пошли к блеклому водохранилищу. Там тучи были синие и черные.