Оксана Васякина - Рана

Сугробы, таящие внутри себя, как в беременных животах, языческие жертвоприношения, здесь свидетельствуют о том, что смерть матери имеет символическое значение. Элен Сиксу в «Школе мертвых» напишет, что в ее воображаемой школе литературного творчества первой ступенью является столкновение со смертью, необходимость первым делом найти покойника/цу. И затем признается, что первую книгу она написала на могиле отца. Свою первую книгу я тоже написала на могиле отца. Его смерть подарила мне близость письма. Письма вопящего, письма-плача, письма-войны. Сиксу утверждает, что смерть отца совсем не то, что смерть матери, здесь она отдает дань психоанализу и пишет, что смерть отца равна разрушению несущих конструкций мира. А о смерти матери совсем ничего не напишет, только вскользь о том, что потерять родное лоно – не одно и то же самое что потерять мир. Позволю себе догадку, что к моменту написания эссе (1990) мать Сиксу еще была жива и опыт потери родного лона мог лежать только в области фантазии, грядущий, но не прожитый.

Найдите покойника или покойницу, пишет Сиксу. И я добавлю – посмотрите на них пристально, а еще – посмотрите на себя и внутрь себя и «восходите по лестнице вниз», чтобы в темноте вашего отчаяния, ужаса и растерянности услышать, как немые снежинки кружат вокруг и несут в себе письмо – иероглифы бога.

Смерть матери – это не то же, что смерть отца. Смерть отца разрушает мир, но смерть матери уничтожает хранилище мира. Смерть отца рождает письмо-вопль, смерть матери – долгое, дотошное, как внимательные подслеповатые глаза, письмо-взгляд. Письмо-прохождение-осваивание-выстраивание-пространства. Смотреть и видеть – значит осваивать.

В детстве долгой тяжелой зимой я взбиралась на дикую необкатанную гору и скатывалась с нее. А скатившись, оказывалась по грудь в глубоком твердом сугробе. До очищенной дороги было далеко, и я шла, проторяя собственным телом рваную глубокую тропу. Вот на что похоже это письмо. Это тело-письмо. Это тело.

Птица, будь то ласточка, соловей или Филомела, символизирующая поэзию, всегда увечна. Стоит только вспомнить о слепой ласточке Мандельштама. Затем ласточка Геннадия Гора залетит ему в глаза и будет биться «в сердце у нас», что, впрочем, недалеко от чертога теней. И «мы» Гора, приняв увечную слепую ласточку Мандельштама в свои собственные глаза, наделят ее зрением и сами станут ею. Такой первобытный обмен, симпатическая магия. Морис Бланшо пишет: «…искусство есть опыт, так как оно есть поиск, причем не то чтобы лишенный определенности, а как раз и определяемый своей неопределенностью, и он захватывает всю жизнь как целое, даже если и кажется, что знать ее не знает». И ласточка, единожды влетевшая в сердце, превратит твою жизнь в опыт вечного переживания метаний раненой птицы внутри. Тебя саму превратит в Филомелу.

Елена Шварц в стихотворении «Башня, в ней клетки» описывает стихотворение как нагроможденные одна на другую клетки с птицами. Из строфы в строфу субъект постепенно превратится из я-наблюдающей, я – открывающей клетку в я – претерпевающую расщепление тела и затем в коллективного субъекта, мы-поющих:

И если коллективное «я» Гора превращается в ласточку, то тело Шварц превращается в стаю обезумевших птиц. Достаточно захлопнуть книгу, чтобы гул поэзии затих, а тело успокоилось:

Около полугода назад я написала эссе о Филомеле, и оно, на первый взгляд, противоречит всему, что написано в этой главе. Но это не так. Глава о ласточке и эссе «Язык Филомелы» – это диптих.

Недавно меня заинтересовал греческий миф о возникновении ласточки, соловья и удода. Это миф о Филомеле, которую царь Тирей обманом спрятал в лесной хижине. Там он изнасиловал ее. Филомела была непримиримой, и Тирей отсек ей язык, чтобы она не смогла рассказать никому о его преступлении. Но Филомела нашла способ донести свою историю до сестры – она выткала эпическое полотно и вышивкой изобразила события, произошедшие с ней. Прокна получила послание и в праздник Вакха отправилась в лес вместе с другими женщинами. Она освободила сестру. Уже во дворце Прокна убила их общего с Тиреем сына и сама приготовила еду для мужа из его мяса. Когда Тирею была предъявлена голова ребенка, а из-за занавески к нему вышла освобожденная Филомела, он понял, чем был накормлен, и хотел отомстить женщинам. Но в погоне у всех троих отросли крылья, а тело оперилось. Так Прокна и Филомела стали соловьем и ласточкой, а Тирей – удодом. Гребень удода с тех пор символизирует царственные доспехи Тирея, а красные пятна на голове и груди ласточек – пятна детской крови. Позже ласточка и соловей потеряли свою принадлежность к прошлым воплощениям, и в поздних источниках Филомела представляется то ласточкой, то соловьем.

В поэзии Филомела, наравне с ласточкой и соловьем, стала символом поэтического голоса. Многие поэты, начиная с Батюшкова и заканчивая Бродским, обращались к этому образу. Почему в мужской поэзии символом поэтического духа стала женщина, которую изнасиловали и лишили органа говорения ради сохранения репутации властного мужчины-насильника? Отвечая на этот вопрос, можно уйти в дискурс обличения идеи мужского творчества и мышления о природе поэзии. Но такой разговор переведет всеобщее внимание к фигуре мужчины-поэта и в очередной раз отдаст женщине функцию инструмента его возвышения.

Я бы хотела писать о Филомеле. Что с ней произошло? Она была заперта в лесной хижине. Многие теоретикессы феминизма и женского письма писали о значении территориально-символического размещения женщин. Можно вспомнить Люс Иригарей и воспользоваться пространственной метафорой, которую она использовала для обозначения места субъекта в дискурсе. Филомела не только вынесена из публичного поля – из города в лес, она заточена в хижине, ее охраняет войско Тирея, у нее нет ни малейшего шанса вырваться в город. Она подвергнута двойному исключению, а после изнасилования – тройному. Она грозит Тирею, что расскажет о содеянном им в городе, и тот отрезает ей язык, чтобы она не могла ничего рассказать. Интересно, что в «Метаморфозах» Овидия Филомела обещает, что ее услышат не только люди, но и скалы, и лес, и боги. Сила ее бунта настолько велика, что ее речь может достичь сознания нечеловеческих существ и объектов.