Оксана Васякина - Рана

Больше всего мне было жалко Лосят. Лосятами звали три маленьких острова. На деле это были большие сопки, между которыми текла до затопления Ангара. Им дали нежные имена, и когда вода поднималась, Лосята гибли. До сих пор сохранились черно-белые фотографии Лосят, на этих снимках острова уже обречены, но еще не погибли. То ли от того, что я знаю, что их вскоре не станет, то ли от того, что сами они своими большими телами предвидели смерть, на эту фотографию больно смотреть. Она завораживает своей потрясающей обреченностью. И мне кажется, я слышу, как плачут Лосята.

Мы добрели до смотровой площадки и стали смотреть на ГЭС. Там, внизу, под горой шумела широкая беспокойная Ангара, над ней отвесно стояли бетонные колеи водосброса, а за стеной ГЭС была большая глубокая вода. Меня с детства мучил вопрос: что будет, если дамбу прорвет, дойдет ли вода до Южки? Может быть, Южка одна останется над затопленным городом, ведь она высоко на сопке. Мы стояли и смотрели на большую реку, и сестра спросила меня о семье. Она спросила, планирую ли я выходить замуж, и я ответила ей, что я лесбиянка, что у меня все немного по-другому, не так, как у нашей родни. Сестра кивнула мне, позвала собаку и больше не задавала вопросов. Я и сама не знала, как и зачем нам говорить об этом.

Я мучаюсь от того, что мне все время приходится оправдываться. Я оправдываюсь за то, что я лесбиянка, оправдываюсь за то, что пишу такие непонятные и страшные стихи. Здесь, в этом тексте я постоянно пытаюсь найти оправдание способу своего письма. Я ищу опору в практиках других писательниц, мне страшно, что моя книга какая-то корявая, неправильная, косая. Она не вписывается в общее представление о литературе. И я боюсь говорить о том, что я есть на самом деле.

Но я не умею сочинять истории. Мир вокруг меня структурируется так, как я его пишу. И я структурирована так, как я выписываю себя. У меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма. Даже эта фраза – «у меня нет другой меня и у меня нет другого понимания мира и письма» – звучит как оправдание. Я устала оправдываться за то, что я это я. Я устала искать обоснования для называния своей литературы литературой.

Ночью я лежала в темноте и снова раз за разом прокручивала в голове содержание этого текста. Я думала о том, может ли эта история вписаться в другую, более конвенциональную форму. Может ли здесь не быть всех тяжелых неприятных подробностей. Могу ли я написать стерильную книгу. Нет, не могу, не могу и не хочу. Потому что мой фонарь светит сквозь зеленый туман темноты и забирает у тьмы меня саму.

Я нашла стихотворение Геннадия Айги, которое он написал шестьдесят два года назад. Он написал его, когда моей матери еще не существовало. Время этого стихотворения длиннее, чем время жизни моей матери. Если бы я прочла это стихотворение маме, что бы она сказала мне? Она бы сказала, что это очень сложный и непонятный текст, или этот текст очень красивый, сказала бы она, но для нее непонятный. Она бы не поняла и не приняла моих собственных стихов. Айги, родившийся и до совершеннолетия живший в южной части Чувашии, смотрел на белое поле и бесконечную зиму. Однажды я была зимой в Чебоксарах, это холодный, неуютный серо-белый город. В аллее языческих истуканов стоит небольшой деревянный столб, посвященный поэту. У этого столба мы читали стихи. На YouTube сохранилась запись, как я читаю стихи в сером чебоксарском лесу. Я помню, как мерзли в сугробе ноги, одета я была не по погоде: на мне были тонкие дешевые сапожки из кожзама на бумажной подошве, тонкое денимовое пальто и жухлая розовая трикотажная толстовка. В лесу я мгновенно замерзла от того, что не выспалась и была с ужасного похмелья. Я стыжусь этой записи, там я – зерно, там я еще не я, а кто-то, кто только начинает понимать о себе как о поэтессе. Алина очень любит пересматривать это видео и им меня задирать.

Айги видел бесконечные белые поля, отороченные серым лесом. Он знал о пространстве и смерти что-то такое, что мне, выросшей в вечной тоскливой сибирской зиме, кажется понятным. Но я, скорее всего, ошибаюсь. Я ничего не понимаю ни в стихах Айги, ни в смерти, ни в белом распахнутом бесконечном пространстве, которое он обозначал выдохом бога-демиурга. Но мне кажется, что он понимал связь места, человека и жизни, которые как-то по-особенному сложно переплетались в его текстах. И жизнь, и природа мыслились как отдельные, не контролируемые человеком процессы. Как будто, умерев, человек дает возможность жизни быть. Мир распахивается, когда ты отпускаешь его и даешь ему жить. И человек – это не важно, потому что белое распахнутое поле ослепляет тебя и дарит возможность прожить бесконечность.

Двумя годами позже Айги напишет другое стихотворение, и смерть в нем не будет носить абстрактный характер, речь в нем пойдет о смерти матери. Айги признается, что плачет от жалости, но не от жалости к мертвой беспомощной матери, а «от жалкого вида ее домотканого платья». После этой строчки его взгляд снова вернется к белым бескрайним полям и сугробам. Айги обратится к образам языческих курганов, крылу демона и обозначит снежинки, летящие с неба, иероглифами бога. Путь его взгляда лежит от платка на голове мертвой матери, который мне отчего-то кажется черным и которого та не сняла, как бы этим жестом отказавшись умирать. Ведь только с непокрытой головой можно совершить переход. Путь взгляда от мертвой головы через синкретическое перечисление всех доступных магических сил к небу, откуда медленно в безветрии падают большие немые снежинки. Это путь взгляда, отмеченного утратой. И платок опадет с мертвой головы, как письмо, как весть.