Александр Проханов - Горящие сады

— Ведь он еще не пущен? — Бобров вспомнил англичан-инженеров, улетавших на строительство трассы. — Нефтепровод нельзя защитить?

— Очень трудно, — сказал Соломау. — Леса и болота. Очень трудно. Пока они не трогают трубы. Но я думаю, едва его пустим, начнут сразу рвать. Защищать нефтепровод нужно не в Софале и Манике, а в Газе, на аэродроме подскока. Там делает посадку самолет с диверсантами. Там он берет горючее, чтоб долететь и вернуться обратно. Вся операция по уничтожению аэродрома подскока — это операция по защите нефтепровода. Так я сказал министру.

— Так оно и есть, Соломау. Очень тебе признателен, что ты позволяешь мне наблюдать операцию.

И вдруг подумал невольно: как окончит свой век этот спокойный, давно знакомый ему африканец? От пули? От взрыва машины? В какой-нибудь таящейся впереди перестрелке? Или в старости, дожив до седин, успев насладиться миром, вспомнит о той перестрелке? И вторая мысль: какой-нибудь зимний московский денек, и он сам, старик в пятне янтарного солнца, пропуская его под дремлющие тяжелые веки, вдруг вспомнит это шоссе, на обочине размытый термитник, на стекле капельку сока, оставленную убитым жуком.

Они въехали в Ресано Гарсиа, маленький городок, в предгорьях. Докатили почти до шлагбаума, перед которым стояли два трайлера. Пограничники с автоматами заглядывали под синие с эмблемами тенты. Скатили, с асфальта на пыльные улицы с обшарпанными домами, где бегали голопузые дети и томились в тени Заборов собаки. В по-гранкомендатуре справились у сержанта о начальнике заставы. Тот посмотрел сквозь открытую дверь на их машину, на белое лицо Боброва, на фотокамеру Соломау: видимо, собирался спросить документы. Не спросил.

— Лейтенант на вокзальной площади, в таможне. Попробуйте разыскать его там.

Они оставили машину у комендатуры и пешком направились к центру, оставляя за собой столбенеющих, взирающих на Боброва ребятишек, их расширенные, как белая морская галька, глаза.

Чем ближе к вокзалу, тем многолюднее становилось на улицах. Встречные были одеты в комбинезоны, иногда в сапогах, иногда с притороченными к поясу пластмассовыми касками и шахтерскими фонарями. Имели озабоченный вид. Их нервные голоса раздавались из переполненного трактира, из лавки, из тенистых, под деревьями уголков, где они сидели, вытирая платками горячие лбы.

— Сегодня с той стороны возвращаются наши шахтеры. А другие туда уезжают. — Соломау оглядел сидящих на земле людей, красные, синие, белые каски. — Оттуда поезд уже пришел, а туда еще нет. Такой здесь сегодня день.

Боброву казалось, Соломау огорчен тем, что здесь происходит, и тем, что он, Бобров, это видит.

Он знал: по-прежнему, как в былые колониальные годы, Южная Африка для своих шахт и заводов вербует в Мозамбике рабочих. Мозамбик, переживая хозяйственный спад, стремясь возродить экономику, обладая излишком рабочей силы, позволяет ЮАР вывозить сезонных рабочих. Возвращаясь обратно, они привозят товары, которых не хватает в стране, деньги, пополняющие валютные фонды республики. Вся вербовка, отправка, пребывание на месте работы регламентируются властями ЮАР. Приехавшие живут в изоляции, под жестким полицейским надзором.

На площади у маленького вокзала сочно блестела наезженная колея. Было пестро, многолюдно. В сидящих, покуривающих, закусывающих или просто идущих людях Бобров различил две эти партии, прибывшую и отъезжающую. Составляя одну толпу, они не смешивались, были двух разных оттенков.

Прибывшие, изможденные, с костяным рисунком скул, подбородков, светились, сквозь утомление, радостью, почти ликованием. Улыбались, смеялись, других приглашали смеяться, любоваться купленными за границей обновами. Щеголяли в химически-ярких рубахах, в черных шляпах, несмотря на палящее солнце, в радужных галстуках. Высились груды упакованных, перетянутых шпагатом коробок. Зыркали выпуклыми глазами. Оглаживали кто новый нарядный термос, кто хромированный вентилятор, кто швейную в тусклой смазке машину. Приехавшие их встречать жены и дети гордились своими кормильцами, примеряли к груди и прическе украшения, брошки. В открытые окна таможни были видны чиновники, они пересчитывали кипы юаровских денег, строили из металлических монет ровные башенки. Прибывшие рабочие поджидали вечерний, идущий в глубь Мозамбика поезд, чтобы разъехаться по своим городам, деревушкам. Отдыхать, собирать на рассказы соседей. Удивить их новым транзистором, жилеткой с блестящей цепочкой.

Покидавшие родину почти не имели вещей, кроме стареньких сумок и касок. Смотрели в нетерпении на белые рельсы. В их нетерпении была угрюмая решительность. Ее природа, как казалось Боброву, состояла в необходимости тронуться в путь — в обратный, к той недавней поре, когда они помнили себя несвободными. Когда их земля и страна были не их и они отбивали ее в партизанской войне, роя ловушки для португальских транспортеров и танков, бросая гранаты в виллы белых хозяев. Первое, добытое в революции благо не было связано с материальным достатком, ибо засухи терзали поля, простаивали брошенные португальцами заводы и порты. Этим благом было чувство непопранной личности, достойного пребывания в мире Чувство неотнятой родины, где тропа, по которой идешь, дерево, которое рубишь, поле, в котором сеешь, бессознательно отзываются в тебе чувством свободы. Вот от этого добытого ими богатства теперь они добровольно отказывались. Отправлялись в жестокий мир, их отрицавший, покупавший их мускулы, презиравший их, зорко за ними следивший сквозь прорези пулеметных прицелов. И этот добровольный, вспять проделанный путь отражался в их лицах нетерпением, похожим на панику.

Он услышал тонкое, напоминавшее пение причитание, прерываемое ритмичной музыкой. Решил, что это проводы. А когда приблизился, увидел стоящий на земле транзистор и худую женщину с тощими, в стоптанных сандалиях ногами. Она прижимала к впалому животу белую, в угольной пыли каску, расколотый шахтерский фонарь. Трясла головой, словно что*то непрерывно отрицала. Плакала тонко, притоптывала в такт играющему транзистору. Люди, ее окружавшие, внимательные, молчаливые, не мешали ей.

— Что с ней? — спросил Бобров, оглядываясь на маленького шахтера в черной нарядной шляпе.

Тот увидел белого. Быстро качнулся в сторону, ничего не ответив, заслонился товарищами.

— Почему она плачет? — спросил Бобров у подошедшего Соломау. Тот перевел вопрос, слушал ответ другого шахтера в новых, уже запыленных башмаках. — Ее муж не вернулся. Его завалило в шахте. И с ним еще четверых.

Женщина тонко и монотонно голосила, прижимая к трясущемуся животу белую каску. — Те, кому предстояло ехать на заработки, старались на нее не смотреть. Вглядывались в пустую солнечную колею, поджидая состав.