Александр Проханов - Горящие сады

— Очень тяжелые дни, вся неделя, — сказала Мария. — Время очень быстро летит, под какой*то уклон…

— Да, — он опустил стекло, наполнив машину шумом, запахом лесистой равнины с летящими сквозными деревьями, похожими на зонтичные соцветия. Коровы, бело-розовые на заре, смотрели им вслед с обочин.

— Все равно, я знаю, мы все очень скоро погибнем, — сказала она, и лицо ее, озаренное солнцем, вспыхнуло этим багровым, в ней живущим знанием. Но они тут же въехали в глубокую, от высоких деревьев, тень, и лицо погасло. Он боковым зрением продолжал чувствовать этот возникший на ее лице ожог. — Мы все здесь погибнем рано или поздно, — продолжала она. Он не отвечал, не глядел на нее. Чувствовал, как мучительно ей, как она взывает к нему, о чем*то просит. — У меня предчувствие, мы все здесь скоро погибнем.

— Это бывает, Мария. Это усталость, нервы.

— На вилле, где мы живем, есть газон и дорожка. Через эту дорожку от стены дома проходит муравьиная тропка. Муравьи по стене подымаются к окну, в дом. Я любила смотреть, как они тащат в сад по своей тропке всякие крошки, соринки. И вот недавно они все ушли. Пропали из дома, из сада. Подхватили свои яички, личинки и ушли. Я видела, как они уходили. Трава шевелилась, блестела. Это к несчастью. Они почувствовали, что над домом нависло несчастье, и ушли.

— Ну что вы, Мария! — пробовал он шутить. — Просто они съели все ваши крошки. Или нашли дом, где крошки вкуснее. Это дело обычное. Знаю я этих муравьев! Они ушли за лакомством, а вы бог знает что надумали!

— Если бы я могла, я бы тоже ушла. Я чувствую, как над домом нависло несчастье. Я бы ушла ненадолго, недалеко. Забыть про этот ужас! Про войну, про политику. Я ведь женщина, и еще молодая.

— Вы прелестная женщина, Мария, — сказал он.

— Я мечтала стать лингвистом. Все говорили, у меня дар к языкам. Хоть бы ненадолго поехать в Европу, поехать в Лондон! Чтоб можно было засыпать без страха, просыпаться без страха! Чтоб люди перед сном не клали под подушку оружие. Чтоб, садясь за рабочий стол, открывая ящик, не бояться, что грянет взрыв. Не осматривать каждый раз сиденья машин и багажники в поисках бомб. Если мне встретился здесь в магазине или на улице человек и он слишком пристально посмотрел на меня, это не значит, что я понравилась ему. Это может значить, что он следит за мной и мне нужно от него укрыться. Когда мне в офис приносят корреспонденцию, бандероль, я боюсь их вскрывать, ибо это может быть взрыв-пакет. Месяц назад нашей сотруднице Кларе оторвало обе кисти, когда она вскрывала посылку, присланную в наше представительство. Здесь нет ни минуты покоя! Я чувствую себя под прицелом. Чувствую, кто*то целится в меня сквозь окно офиса. Целится, когда я сплю. Вы не представляете, что значит знать других людей, любить, дружить с ними, и потом они уезжают — и половина из них не возвращается никогда. Ты видишь их на газетных фотографиях убитых, в луже крови, или перед казнью в зале суда. Вы не представляете, что значит любить человека, быть замужем и уже пять лет не видеть его. Знать, что его мучают, терзают, бьют и, может быть, в эту минуту, когда мы едем с вами, его душат петлей в камере или засовывают под язык электрическую клемму.

Она задохнулась, закрыла лицо руками. И солнце, мелькая в стволах, поджигало ее узкие пальцы, словно хотело отнять их от стиснутых глаз.

Бобров гнал что есть силы, будто хотел побыстрей проскочить этот мучительный отрезок пути, вывести ее из области страданий и страхов.

— Дорогая Мария, вы устали, измучились. Мы все ужасно устали. Вы молодая, прелестная, вы еще будете счастливы, — он пытался ее успокоить, передать ей свои необильные силы, поддержать ее колеблющийся дух.

— Вы знаете, что мне часто снится? Дверь!

— Какая дверь?

— Меня собирались пустить на свидание к мужу. Привели в тюрьму. В этой тюрьме больше всего меня поразили двери. Это был каземат, подземный коридор без дневного света с тусклыми зарешеченными лампами. Какой*то грязно-допотопный, почти средневековый, но с новенькими, установленными у потолка телекамерами. И двери, ряд одинаковых дверей, ведущих в камеры. Каждая была сделана из толстенных досок, как будто из борта старинного корабля. Я подумала, — наверное, на таких кораблях приплыли когда*то голландцы, приплыл Ван Риебек, а потом из этих галионов сделали тюремные двери. Доски были окованы толстым железом и покрыты зеленой масляной краской, как броневики. На них были навешаны тяжелые засовы и скобы старинной кузнечной работы, с колесами и рычагами, и тут же поновей, заводские, и совсем новые, хромированные, блестящие замки с автоматикой и сигнализацией. Каждая эпоха навешивала на эти двери свой замок, не убирая старых, и все замки работали, все смазывались, все действовали. Дверь напоминала хорошо продуманную, сконструированную машину. Воздух в коридоре был металлически-синий, туманный от обилия железа и машинного масла. За одной из этих дверей был мой муж. В последнюю минуту тюремщики почему*то раздумали, не пустили меня, вывели обратно. Я только, видела дверь и чувствовала, что за ней мой Авель, его глаза, губы, мускулы, дыхание. Отделены от меня этой работающей железной машиной. С тех пор мне стала сниться эта дверь. То реже, то чаще. Сейчас она мне снится все время. Огромная, в замках, в зубчатых колесах. Надвигается на меня, давит, вминает. И я просыпаюсь с криком, и мне кажется, в комнате еще присутствует ее маслянистый железный дух!

Они въехали в вечерний, загорающийся огнями Мапуту. И Бобров чувствовал, как не хочется ей расставаться, уходить к своим страхам и снам.

— Мария, если это удобно… Если у вас есть время… Меня пригласили на вечер в один дом… День рождения… Португалец, профессор. Коммунист. Приехал в Мозамбик преподавать в университете историю. Будут друзья из землячеств. Будут музыка, песни… Хотите, пойдем?

— С радостью, Карл! Хочу!

Он ориентировался на усыпанную красными гроздьями телевизионную вышку. Миновал освещенную сквозь деревья бело-желтую католическую церковь, чем*то похожую на московскую на Ордынке. Подкатил к двухэтажному дому, где жили преподаватели университета, и поставил машину перед узорной чугунной решеткой. Повел Марию, поддерживая ее теплый локоть, на звуки музыки, раскаты смеха.

— О, Карлуш! — встретила его на пороге хозяйка, неподдельно-обрадованно, быстрая, яркая, не заслоняя узким подвижным телом озаренную глубину, наполненную голосами, мельканиями. — Антонио спрашивал о вас. Мы так рады.

— Здравствуйте, Кирилл Андреевич, — вторил ей пресс-атташе Ермаков, держа в руках стакан с блестящей льдинкой. — Я ведь говорил, что вы будете.

Бобров представил Марию. Вводил ее вслед за хозяйкой, за Ермаковым в шум, в гитарный звон. Хозяин, профессор Антониу, в белой, расстегнутой на груди рубахе, склонил к гитаре смуглое, горбоносое, с пышными усами лицо. Перебирал струны цепкими пальцами. Лицо его, португальское, мужественно резкое, несло в себе общее для всех гитаристов выражение чуткого слушания, наивного изумления и удали. Быстрым округлившимся оком посмотрел на вошедших, одновременно и грозно, чтоб не мешали, и радостно-ласково, приглашая войти, и насмешливо-счастливо, уговаривая восхищаться и вслушиваться в сладкий печальный рокот, в старинный перезвон, в котором — пыль родимых каменистых дорог, деревянные, осевшие в соленой воде причалы, ржавые якоря от ушедших в песок каравелл.