Александр Проханов - Горящие сады

Ее женственность облекалась в таланты. Она рисовала. В их путешествиях он оставлял ее на карельской можжевеловой круче среди озер и сосновых боров. Или у суздальской белой церквушки, где на желтых одуванчиках паслись смиренные козы. Или сам, небритый, худой, садился с книгой позировать. Позже, в Москве, спустя много лет, она доставала из папок свои акварели, раскладывала на полу в пятнах зимнего солнца, рассматривала их печально и сладостно.

Она играла на гитаре и пела. Ее романсы и песни, путаные, с ею самой досочиненными словами, могли длиться часами. И собравшиеся любовались ею, вдохновлялись ее песнопениями. И он ревновал, изумлялся ее богатству, ее власти над собой, был очарован этими рокочущими родными звучаниями.

Она была артистична, склонна к игре, к представлению. Ее рассказы, изображения в лицах, смешили, увлекали. Он помнит то время как одно непрерывное представление, где она была режиссером, а дети кружили вокруг нее хороводы, клеили маски, натягивали ширмы, облекали в этот театр свои распри и дружбы, свое нерасторжимое на всю жизнь единство.

И весь этот щедрый, рвущийся наружу порыв, обещавший творчество, был уловлен в семью, в повседневность. В домашний быт и в детей. В культ служения мужу. На этой энергии, не реализованной в искусстве и творчестве, держалась огромная семья. Излечивались хвори, умирялись ссоры, изгонялось уныние, делалось великое множество черновых изнурительных дел. Держался дом, где она уже не рисовала, не пела, а правила, как, должно быть, правили ее бабки, прабабки из далекой родни, — мудростью, трудом, и терпением, бывшими все той же любовью.

Ее мудрость пришла не сразу. Она роптала и жаловалась. Кляла эти очереди в магазинах, эти переполненные снедью сумки, бесконечные стирки и мойки, плиту проклятущую. Пробовала бунтовать. Пошла работать в кукольный театр, в мастерскую марионеток.

Он вдруг почувствовал, что у нее возник свой мир, ему недоступный. Она приносила из театра отзвук другого содружества, где царили иные мысли и отношения, куда он не был включен. Смысл этих отношений для нее был именно в том, что домашняя жизнь в них отсутствовала. Однажды она принесла домой стеклянную бородатую куклу, смешно вращавшую глазами, шевелившую бородой. Но детям играть не дала. Поставила бережно на свой столик. Сказала, что это подарок, автопортрет — художника-кукольника, талантливого милого человека.

Он враждебно смотрел на маленького бородатого идола, очень живого, поселившегося вдруг в его доме. Воспринял как одушевленное, враждебное ему существо. Однажды после работы зашел к ней в театр, застал в мастерской пирушку. На верстаках среди фольги, банок с клеем, незаконченных, слепленных из папье-маше царевен и королей стояло вино, блестели стаканы. Пили, чокались. Стихли и чуть смутились при его появлении. Но быстро приняли его в свой круг, сунули ему стакан с вином и забыли о нем. А он наблюдал свою Катю, ее пылкость, свободу, счастливые раскаты смеха и того, бородатого художника, его голубые глаза на смуглом лице, следившие за Катей, светлевшие и сиявшие, когда она обращалась к нему, и темневшие жадным счастливым ожиданием, когда она отворачивалась. Кто*то попросил ее спеть. Она согласилась, вздохнула глубоко. Запела, и тот синеглазый ей вторил. Они пели незнакомую ему долгую песню, северную, свадебную, про коня, жениха и невесту. Он слушал их, обращенных друг к другу, напоминавших два зеркала, в которых перелетал, отражался один и тот же блеск света. Вдруг испугался, ослабел почти до обморока. Ему стало так худо, так больно, что стакан с тихим звоном выпал из рук и разбился. Она взглянула, увидела его муку. Побледнела сама. Кончила петь. Устремилась к нему и при всех обняла, поцеловала, заслонила от того безымянного, страшного, что почудилось ему в их пении. Увезла домой. Очень скоро после этого вечера ушла из театра. Куда*то убрала, затеряла бородатую куклу. Окончательно смирилась с материнством, с домом, с хозяйством.

Он понимал, ей нужен хотя бы недолгий отдых. И когда позволяли дела, когда оканчивались экспедиции, съемки, мучительные сдачи картин, когда никто из детей не болел, они оставляли их на попечение бабок и отправлялись в короткие, на несколько дней путешествия. И потом, в худые минуты, он вспоминал эти чудные путешествия среди прохладных трав и студеных вод, среди ветреных вольных лесов.

Ярославль. Белые волжские корабли. Она медленно ступает по сумрачному, пахнущему сыростью храму, рассматривает фрески, и ее появление высвечивает пространство стены, будто фреска возникает с ее появлением: то похожий на месяц нимб, то крыло, то терем, то рыба. Она водит его за собой, показывая царства и страны, и он послушно идет, пытается разгадать ее притчу.

Их ночлег в лесах за Касимовом. Тонкие высокие травы, которые он боялся сломать, расставляя палатку. Короткая теплая ночь с падениями метеоритов. Крики печальной птицы. И всю ночь где*то рядом звенели колокольцы, вздыхало близкое стадо. А наутро город за Окой бело-розовый, коровы пьют его отражение. Пастух, косноязычный, с курчаво-островерхой головкой, похожий на фавна, подарил им берестяную дудку. И спустя много лет, когда было им худо, их посетило уныние и они отчужденно сидели за кухонным столом, она извлекла эту дудку. Дунула в нее, засвистела. И встали тонкие травы, зазвенели в ночи бубенцы, возник бело-розовый город. И они — молодые и любящие — следили за падением ночных метеоров.

Какая*то речушка за Тулой. Она лежит на зеленой копне, читает томик стихов. А он из машины следит за ее губами, за смуглым, перетянутым бретелькой плечом, за круглым под цветастой тканью коленом. И вся она, оставаясь на зеленой копешке, приближается, увеличивается, входит в него. Поднялся, отобрал из рук ее томик, заложил страницу цветком. Она отталкивала его, кидала в него легкое сено, а он ее обнимал, целовал, заставляя стихать и смиряться. Потом, через многие годы, вдруг увидел у дочери томик, все тот же, потрепанный, зачитанный. Взял, листая страницы, что*то искал, вспоминал. И вдруг натолкнулся на тот прозрачный, сухой, ставший бесцветным цветочек.

Он помнит, когда их союз сотрясался. Свое увлечение другой. Ему казалось возможным отделить свое новое чувство от того, что совершалось в семье. Расчленить себя сверхпрочной преградой. Рассечь две области жизни. И в одной, как прежде, был дом, растущие дети, непрерывное бремя забот, растущая год от года усталость. А в другой половине — недолгие счастливые празднества, создаваемые искусственно обоими, где нет места обыденному, а все напоминает хрупкий счастливый блеск тех же елочных украшений, которыми она нарядила маленькую вчерашнюю елку. Задергивала смуглые волнистые шторы, и они при свечах пили вино, и он смотрел на ее красивое любимое лицо и думал: значит, возможно это разделение, эти два одновременные чувства, две одновременные любви.