Александр Проханов - Горящие сады

Их, вновь вошедших, сразу посадили за стол. Улыбались, здоровались, представлялись. И тут же ставили перед ними тарелки, угощали салатом, ломтиками вареного мяса, подносили вино. Бобров, видя смущение Марии, чокался с ней, шепотом поручал ее вниманию хозяйки, и та понимала, обращалась к ней с ненавязчивой обходительностью и заботой.

Он двигался среди гостей от кружка к кружку. Ненадолго вступал в разговор. Мгновенно улавливал царившую в кружке атмосферу, которая была частью общей задушевности и легкой, связанной с музыкой и вином, экзальтацией. Отвечал на шутки, вступал в политические диспуты. Если не понимал португальского и испанского, пользовался услугами Ермакова. И все время не выпускал из поля зрения Марию, встречался с нею глазами, кивал, ободрял.

Португальский инженер Алешандре, работающий в порту, живой, с волнистыми блестящими волосами, не отпускал руку Боброва, встряхивал ее, и Ермаков, косясь на свою тающую в стакане льдинку, переводил:

— Говорит, хочу, чтоб вы его поняли… Есть три причины, почему он покинул Лиссабон и снова вернулся в Мапуту. Говорит: в нем сохраняется комплекс вины перед африканцами, перед континентом, которые они, португальцы, угнетали веками. Но он коммунист и приехал сюда не избывать в себе этот комплекс, а сознательно, как к товарищам по идеологии, как к братьям по мировоззрению. Приехал сюда отдать свои силы социализму, здесь, на юге Африки, в Мозамбике. Потому что социализм — это единый мировой дом, и неважно, говорит, где возводить его стены. — Бобров кивал, чувствуя летучий струящийся жар, слетавший с узкой ладони инженера. — Но главное, говорит, не забывайте, что хоть мы и португальцы, но Мозамбик — наша родина. Мы, говорит, здесь родились, мы — африканцы и вернулись к себе на родину. Мы здесь свои!

Он покинул инженера, уступив свое место высокому мулату, кажется, врачу из Центрального госпиталя. А сам уже вслушивался в речи хозяина, профессора Антониу, смотрел в его выпуклые, с сиреневым отливом глаза, на крепкую грудь, открытую под белой рубахой, на холеные усы, колеблемые движением губ:

— Современная европейская культура, как я вам пояснял в прошлый раз, подорвана непрерывной рефлексией, самоистязанием. Она — сюрреалистична, больна. Ее энергия есть история оскудевшей души, забывшей о Ренессансе. Африканская культура, вы можете в этом убедиться на любом сельском празднике, позитивна, проста, осуществляется с одинаковой целостностью на индивидуальном и коллективном уровне. В ней энергия самой природы — океана, солнца, леса. Ее эмоции, подобно урану и нефти, есть тот ресурс, которым Африка начнет делиться с остальным миром. Джаз, напоивший Америку, — это лишь пробный выход в мир африканской энергии. Эту эмоцию, этот огонь можно передавать в Европу волноводами с любой деревенской свадьбы, — и он делал жест своей смуглой кистью, будто бил в раскрашенный кожаный бубен.

Синеглазый немец из Дрездена, геолог, приехавший на танталовые месторождения, еще не освоил Африку, знал о ней понаслышке. Но желал выглядеть знатоком континента, наклонял к Боброву млечно-розовое, с белокурой бородкой лицо:

— Если посмотреть на политические границы в Африке, то увидим, что это одновременно и геологические границы. Империалисты, мы это знаем теперь, делили между собой месторождения и проводили между ними границы. Что такое граница между ЮАР и Мозамбиком? Собственно, там, где кончаются в ЮАР полезные ископаемые, сразу начинается Мозамбик. Не случайно все военные экспедиции в Африку, английские, французские, бельгийские, включали в себя геологов. Собственно, это были геологические экспедиции под защитой винчестеров. Вы согласны со мной?

Маленькая чилийка Марта, с девичьей косичкой, переплетенной красной ленточкой, с темными кругами у глаз, говорила Боброву полушепотом, конспиративно оглядываясь; и Ермаков, переводчик, невольно перешел на шепот и тоже оглядывался.

— Мы все здесь живем с нетерпением, когда партия примет решение переходить к вооруженной борьбе… Я изучаю автомат и гранату… Когда будет дан приказ, я вернусь в Чили и стану сражаться… Я отомщу им за Клавдио… Теперь мы видим: путь Альенде был ошибочен… Реакция разгромила парламент… Мы вернемся на путь Че Гевары. Мировое коммунистическое движение должно понять — центр революции перемещается в Латинскую Америку… Если не время сейчас возвращаться в Чили, я готова ехать в Сальвадор, в Никарагуа, в Гватемалу… В любое место, где народ сражается за свободу!

Из кувшина в два стеклянных стакана она налила самодельное домашнее вино. Чокнувшись с ней, Бобров выпил горько-сладкий напиток за Чили, за оружие, за свободу, и ее длинные, слезно-черные глаза замерцали благодарно и жарко.

Плотный, с квадратными плечами кубинец Рафаэль, ветеринар, собиравшийся в Бейру, говорил ему, старательно подбирая английские слова:

— Эта болезнь называется — африканская чума свиней. Не свиная чума, как вы говорите, а африканская чума свиней. У нас на Кубе от нее погибли тысячи свиней. Их заразили. Это была диверсия, отравление ЦРУ. У меня есть опыт борьбы с эпидемией. Сейчас здесь, в Софале, началась точно такая же эпидемия. Я уверен, это тоже диверсия. Их заразили буры. Мне говорили: в госхозах умирает много свиней. Мне надо скорей лететь. Мы встретимся с вами в Бейре. Запомните — африканская чума свиней!

В этом кружении и многоголосии Бобров все время наблюдал за Марией: хорошо ли ей. Она чувствовала его взгляд, отвлекалась на мгновение то от беседы с хозяйкой, то от ухаживаний профессора. Кивала ему, и он видел: ей хорошо.

Зарокотало, забренчало. Чилийка Марта поставила на стул ногу в темной туфельке, положила на колено гитару, била в нее, созывая, скликая. И все подходили, окружали ее, и она, откидывая голову, открывая голую шею, запела «Венсеремос». Взяла чуть выше, напрягаясь, готовая сорваться, умолкнуть. Но другой чилиец, смуглый, седой, встал с ней рядом, запел, словно обнимая ее слабый, трепещущий голос, и они вдвоем продолжали: «Мы победим!» Кубинец откликнулся на испанское родное звучание, шагнул к ним, словно встал под их знамя. Песня рокотала, расширялась, принимая в себя все новые голоса. Профессор одной рукой притянул к себе жену, другой — сжимал черную гибкую кисть африканца и пел, истово блестя глазами: «Мы победим!» Африканец вторил ему, не зная слов, выдыхая мотив широкими жаркими губами. Белокурый немец гудел, рокотал и лишь в припеве выкликал по-испански: «Мы победим!»

Бобров пел со всеми бессловесно, лишь иногда угадывая, вторгаясь, путая русский с испанским. И песня была заклинанием и порукой им всем, слетевшимся на африканский берег через океаны, смерти и войны во имя одной заботы, одной роднящей судьбы, отнимавшей их силы и жизни, дарившей несравненное чувство родства, вселенского братства и истины, вершинной, возможной лишь в песенном хоре, или в бою, или в последнем перед смертью прозрении: о бессмертии, чистой жертвенности, готовности пасть за других.