Александр Проханов - Горящие сады

Но та преграда, что он воздвиг, оказалась непрочной, нестойкой. То, что у смуглых волнистых штор казалось чудным золотистым свечением, проникало в дом и семью тончайшей злой радиацией. Катя, не зная всей правды, чувствовала это губительное, залетевшее в дом излучение. Мучилась, ужасалась, без упреков, без объяснений, обманывая себя, стараясь спасти свой очаг. То принималась звать его в путешествия. То требовала, чтобы он занялся детьми. То затевала перестановку, избавлялась от старых вещей, от которых, как казалось ей, исходит все зло. Он видел — она болеет, ее дух все знает и чувствует. Винил себя. Гневался, протестовал, чувствуя, что и сам разрушается: она, Катя, болея, и его ввергает в болезнь. Своими страданиями и его заставляет страдать.

Их объяснение в ночи, когда поздно явился, и она, измученная ожиданием, в каком*то неопрятном, больничном, как ему казалось, халате встретила его у порога. Внезапно, от великой усталости, от жалости и вины, он открылся во всем. Не помнит, что говорил и что она отвечала. Было чувство непрерывных, наносимых друг другу ударов, от которых оба слабели, исчезали и рушились. И в последнем усилии перед тем, как выкрикнуть последнее необратимое слово, повернулся и вышел. Рванулся на машине по ночной апрельской Москве, прочерчивая в ней ртутный из страдания и бессилия след. Круглящимися глазами успевал замечать то дымные туши градирен, то шпиль небоскреба, то колоннаду. Въехал в глухое подворье, встал у кирпичной стены. Лежал в машине, слушая, как льется и капает, гремит в водостоках железо, звенят, опадая, сосульки. Казалось, Москва разрушается, осыпается, в ней что*то уходит, превращается в льдистый туман. И что*то строится заново в этой ночной, невидимой глазу работе.

Кончилось его наваждение. Под утро усталый и тихий он вернулся домой. Она встретила его, ни словом, ни жестом не упрекнув, не напомнив. Он видел, что в ней, как и в нем, что*то сломалось и кончилось, унеслось в ледяной туман. Но что*то осталось и выстояло, с чем им дальше жить вместе. Сидели и пили чай. Светало. Дети вставали. Дочь удивленно и сонно, в белой ночной рубахе, заглянула на их чаепитие.

Что он помнит и знает о ней? Суеверье, не позволявшее ей расстаться с шоколадными, в серебряных обертках, туфельками, что он подарил ей в первые дни знакомства. Так и висели десятилетие на гвоздике в глубине буфета. Желая ее поддразнить, он лез в шкаф, говорил, что соскучился по шоколаду и сейчас съест башмачки. Она пугалась, кидалась спасать свои амулеты. Обижалась на него, огорчалась.

Не умела толком накрыть на стол, накормить его завтраком. То не ставила сахар, то забывала ложку, то не было масла в масленке, то не куплен был хлеб. Никогда не удавалось ей собрать воедино эту несложную комбинацию предметов. Он удивлялся, смеялся, раздражался, даже гневался. А потом махнул рукой. Оставляя газету, сам вылезал за ложкой, еще раз — достать из холодильника сыр, еще раз — поставить и разогреть остывший чайник.

Ее голубое колоколом платье, которое сшила перед тем, как родить. Тяжело ходила по дому, останавливалась, вздыхала. Клала ладонь на свою налитую грудь, на высокий живот. Оставляя рукопись, он прижимался лицом к ее дышащему теплому телу, слыша в глубине слабые дрожания и стуки. Неродившийся сын посылал ему свои первые живые сигналы. Через много лет в деревне сын с приятелями мастерил из этого платья бредень. Рвали его, кроили, приторачивали к кольям. А она молча следила за ними, распускавшими на ленты давнишнее ее одеяние.

Умер ее отец. В яркий январский мороз они шли по белой дорожке кладбища, толкая гнутые, с витыми полозьями сани, где стоял гроб. Он чувствовал, как Катя замерзает, каменеет на яростном раскаленном ветру. Ухватившись за бумажный венок, отражает в своих слезных глазах туманную Москву, и черную могилу, и красный гроб, в который вгоняли блестящие гвозди. К вечеру после поминок она слегла с сильным жаром. Бредила, звала то отца, то его, куда*то кидалась, спасала от кого*то детей. Он всю ночь был рядом. Клал ей на голову мокрое полотенце, поил малиной. И наутро — чириканье воробьев на снегу, и она, очнувшись, смотрит на него долго и пристально, держит его руку в своей, белой, большой, повлажневшей.

Не сразу, не явной мыслью, не во всей глубине он осознал загадку и тайну их совместного бытия на земле. Их слияние в некую сущность, превышающую в своей полноте их раздельные жизни. То единство, на котором держался мир.

Никогда свой опыт, связанный с матерью, женой и детьми, он не использовал в фильмах. Боялся к нему прикоснуться. Считал его заповедным. Но он, этот опыт, был тем донным свежим потоком, той подземной чистейшей влагой, что поила его. И в мгновения, когда он иссякал, когда сгорал от суховеев и засух, он погружался в эту «воду живую», спасался в ней от погибели. И снова был жив. Сады его цвели, леса его зеленели.

Так думал он о ней, своей Кате, сидя в машине, на окраине Мапуту в Матола, отпустив от себя другую, темноликую женщину. Глядел на зеленый в древесной кроне фонарь. Медленно пустив машину, миновал бензоколонку с надписью «Шелл», чугунные крестовины решетки. Катя сидела рядом, опять волновалась о детях; не спят, дожидаются их возвращения.

Зеленая сырая долина с солнечным туманом, с зеркальцами болот. Плоское течение Лимпопо с редким скольжением челнока, без птицы, без рыбьего плеска. Стальной узкий мост у Шай-Шая с полосатым шлагбаумом и стеклянной будочкой сборщика проездного налога. Дребезжащее многолюдие города с черной крикливой толпой, с обшарпанными, набитыми до отказа автобусами. Горячие холмы за окраиной и внезапные шумные ливни, ошпаривающие шоссе и понурые чахлые пальмы, превращающие округу в кипящее варево. И после в густых испарениях — запахи сладковатого тлена, исходящего от жирной земли, от одежды, от дощатых ободранных стен. Запах Африки, запах твоей проживаемой жизни.

Он поселился в маленьком придорожном отеле на окраине города рядом с бензоколонкой и баром, где под яростное стенание кассетника пили пиво, гомонили и ссорились, разом кидались к дверям, когда подкатывал помятый, раздутый, как старый чемодан, автобус, и из окон смотрели серьезные, глянцевито-черные лица, и водитель пил пенистое пиво.

Он поджидал Соломау Поднимался на ближний холм, откуда открывалась пятнисто-зеленая саванна с серыми, похожими на кучи хвороста хижинами и неровными клочками полей. Вечерами, в сумерках оттуда начинали звучать тамтамы и мерцать багровые отблески очагов и костров. Он слушал барабанный стук, лежа без простыни в нагретом номере, наблюдая, как меркнет небо, как темнеет контур высокой перистой пальмы с мохнатыми кошелками кокосов. Дожидался первой звезды и ночного, приносящего прохладу ветра, начинающего тонко свистеть и щелкать в невидимых пальмовых листьях. И этот дребезжащий мембранный звук, и туманные звезды, и запах сладковатого тления порождал в нем непрерывное, не уходящее чувство печали. Будто он что*то забыл и покинул. И это что*то — уже недоступное — было в полете светлячка за окном, в крике бессонной птицы и в нем самом, лежащем среди шелеста ночи. Он не искал причину печали, просто слушал ее. Забывался под утро коротким сном, и бабушка в белой шляпке, в белой холщовой юбке сидела на пеньке и читала. Он прижимался к теплой земле своим гибким счастливым телом, стремился на свечение ее любимого, родного лица.