Александр Проханов - Горящие сады

В низине после ливня скопилась вода. Машины врезались в топь, буксовали, надрывались, вышвыривали из-под колес черно-красные липкие взрывы. Тонули по самые оси. Шофер, худой и костлявый, вцепился в баранку, двигал не-выбритым кадыком, вращал голубыми глазами. Надсаживался вместе с машиной. Желал пробиться сквозь топь. Сквозь муку и непонимание себя. Что*то хотел отыскать в себе самом, в нем, Боброве, в африканских хлябях и топях. Какую*то истину о себе и о мире.

Колонна надрывалась и билась, пока не подошли трактора. Закрутились, блестя гусеницами. Трактористы набрасывали на крюки тросы, дергали, тянули машины. Проволакивали их по болоту. Выводили на сушь. Провожали до трассы.

Ступин в замызганном «уазике» подхватил Боброва и повез его по проселку среди мокрых кустов. Снова вышли на пойму, но уже не в зелень, не в топь, а на расчерченные квадраты полей, на клетки рисовых чеков. В каналах бежала вода. Маленький, ярко-синий, двигался трактор, чернил за собой борозду. И влажно и сочно сверкнули ряды одинаковых крыш недавно возведенной деревни.

— Когда я сюда подъезжаю, — Ступин щурился на встречное солнце, — такое, знаете, чувство, такой открывается вид, будто это у нас под Москвой, под Кубинкой, где дача моя. Вот, думаю, сейчас подкачу, а мои самоваром меня встретят. Только у нас правее еще церквушка видна.

И он особым зрением видел в мозамбикской деревне на берегу «Лимпопо образ родной стороны.

Они прошли по деревне вдоль новых домов, часть которых еще заселялась. Крестьяне, жившие по округе крохотными хуторками и хижинами, мотыжившие клочки суходола, добывавшие с трудом пропитание, теперь съезжались в крупный поселок. Учились жить сообща, обрабатывать большие наделы, водить трактора, пользоваться благами культуры.

Дом, в который они заглянули, приглашенные приветливым молодым африканцем, был вместилищем двух эпох. Во дворе стояла деревянная ступа, выточенная из древней колоды, похожая на идола, белесая от въевшейся муки, окаменевшая от бесчисленных, уплотнивших ее ударов. В углу скопились мотыги, вырезанные из твердого корня, без гвоздя и железа. Лежал деревянный, с обвисшей тетивой, охотничий лук. Старик с трахомными глазами, с костяшками тонких колен и подведенными ребрами, сидел в тени, чуть прикрытый ветхими тканями. Стоянка времен неолита. Муляж в музее истории. И тут же, в другом углу, юноша в красной рубахе перебирал мотороллер, раскладывал на куске нейлона детали. Цепко, зорко оглядывал хромированные элементы.

В комнате на полу лежала циновка, стояли глиняные и деревянные миски с остатками скудной трапезы. Голые ребятишки подняли от пола встревоженные белоглазые лица. И тут же — стол со стопками книг, антенна транзистора. Подросток, видимо школьник, опрятно одетый, приветствовал их любезным поклоном.

С потолка свисала электрическая лампочка, окруженная рукодельным, из камыша, абажуром. Висел портрет Саморы Машела в рамке с наклеенными камушками и ракушками. Похожими на амулеты.

Два уклада, два образа жизни сошлись под единым кровом. В этом доме без выстрелов, без пролития крови, осуществлялся перелом бытия. Так когда*то в России бородатый мужик ставил на божницу портрет Ильича, тушил лучину в светлице и ввинчивал первую лампочку, заносил обутую в лапоть стопу над стальной педалью «фордзона»

Тот давнишний пример революции, рожденной в русской истории, через столько лет повторился здесь, в Мозамбике.

Вдоль деревенской улицы, по которой они проходили, стояли столбы электричества. Висели фонари. В бетонные основания были врезаны чугунные колонки, еще сухие, без смуглого глянца, без сочной поросли, горячие и пустые на вид. Но на каждой красовался веночек из белых и красных цветов. Толпились нарядные женщины с сосудами и коромысла ми. Казалось, колонка — маленький чугунный божок, со-бравший на поклонение людей.

За деревней краснела кирпичной кладкой небольшая насосная станция. Топтался народ. Носились ребятишки, собаки. В отворенную дверь строения виднелся перекрытый вентилем отрезок водоводной трубы, также увитый цветами. Механик, маленький, взмокший, белесый, оглаживал стекла манометров. И Бобров узнал в нем Онучкина, того, что неделю назад встретил в Мапуту у Ступина: не желал продлевать контракт, а Ступин его уговаривал. Сейчас Онучкин был возбужден. Проверял показания приборов. Встретился глазами со Ступиным, выражая готовность.

Начался митинг. Председатель кооператива, немолодой утомленный крестьянин со значком ФРЕЛИМО, сказал, что в годы войны он сражался в этих местах. Здесь, где деревня, был бой. Партизаны сожгли грузовик с солдатами. В перестрелке был убит командир Онгано. Теперь убитый командир тоже сюда пришел. Радуется воде. Пусть люди пьют воду и вспоминают командира Онгано.

Затем говорил учитель, молодой и серьезный, присланный из университета. Говорил, что науки — как влага, от которой расцветает в человеке ум и совесть. Человек пьет воду. Человек пьет знания. Пьет одновременно из двух источников жизни.

Говорила женщина-врач, худенькая, с красным крестиком, вышитым на белой рубашке. Она просила людей пользоваться чаще водой. Мыть фрукты и овощи. Мыть посуду и руки. Тогда у детей не будут болеть животы. Люди, переставшие пить болотную и речную воду, избавятся от эпидемии и станут жить долго.

Председатель кооператива оглядел свой народ. Музыкантов с тамтамами, женщин с сосудами. Что*то сказал Ступину. Тот переспросил, закивал. Махнул рукой Онучкину. Механик скрылся в насосной, и там застрекотало, забило. Онучкин приблизился к вентилю. Уперся твердо ногами. Стал крутить кран. И под ноги ему, у порога насосной, с шумом, блеском, окатывая его, разбиваясь плоским солнцем, ударила в желоб вода. Он отскочил как ошпаренный, а вода клокочущей силой била в бетон, текла. И народ с гиком, гомоном надвинулся на нее. Черпали ладонями, кружками. Пили, смеялись, брызгали друг на друга. Топотали голыми пятками в жидком сверкании под рокот тамтамов. И по всей деревне, у всех колонок гремели барабаны и дудки. Во дворах, почуяв воду, ревела скотина. И Онучкин, мокрый насквозь, с прилипшими брюками, с рыжей ржавчиной на руках, смотрел счастливо на водомет, на африканские танцы.

Одна и та же вода омывала весь мир. Единое желание блага жило в каждой душе. Оно, это благо, привело Онуч-кина на другую оконечность земли. Здесь, в африканской деревне, он делал все то же дело. Давал людям воду.

Женщины, наполнив сосуды, гибко сгибаясь под коромыслами, удалялись в потемневших от влаги одеждах. Музыканты уносили свои инструменты. Народ расходился. Онучкин закрутил вентиль. Из трубы падала блестящая капель. На запас воды из саванны летели белые бабочки. Садились на мокрый бетон, пили воду. Желоб под железной трубой был усеян пьющими бабочками.