Александр Проханов - Горящие сады

Подмосковная, темная, на первом снегу, изба, купленная им у старика. Место их летнего многолюдного гнездовья. Выпал снег. Серый дощатый забор с поникшей мертвой крапивой — под белыми волнистыми купами. Их «родовая» береза, отяжелевшая, полная снега. Дети, все трое, катают липучие шары, повизгивают, похохатывают от восторга, от холода, от белизны. Строят снежную бабу.

Он из окна, из сумрачной теплой избы, где в печке тлеет рассыпающееся на последние угли полено, смотрит на детей, на курчаво-травяные дорожки, остающиеся за снежными комьями. И кажется: зрелище этой игры сквозь светлый квадрат окна дано ему как забава и как назидание. И он старается его запомнить, унести в себе навсегда. Прямо в память, в душу вставлен белый прямоугольник окна, играющие дети.

Старшая Настя накатала самый большой шар. Оглядывается на братьев быстрым счастливым взглядом. Лицо ее под пушистой шапочкой алое, яркое. Дует, кладет под язык розовые замерзшие пальцы. В снежный шар влипли, захваченные вращением, листья березы, красная, оброненная летом ленточка, самоварные стружки. Дочь гордится своим изделием, кичится им перед братьями.

Средний, Васенька, в кожаном ладном тулупчике, дыбом стоящей шапке, катает что есть мочи свой шар. Хочет угнаться за сестрой. Сердится на младшего Андрюшеньку — путается под ногами, накатал совсем маленький рыхлый комочек, охлопывает его своей пестрой малиновой варежкой. Васеньку раздражает неуклюжий укутанный брат, перепоясанный кушачком, похожий на спелое яблоко. Вася кричит на него, гонит с пути, накатывает свой круглый ком на снежный комочек брата, проглатывает, вбирает в свой шар. И младший, обиженный, потрясенный, громко, беспомощно плачет.

Настенька кидается на помощь Андрюше, отчитывает гневно обидчика. Отгоняет, оттесняет его в угол к забору, где убеленный стоит куст шиповника, у которого летом бабушка дремала под клетчатым пледом в непрерывном своем забытье. Настенька лепит Андрюше новый шар. И все трое, еще возбужденные, продолжают катать шары. И он, отец, смотрит на них из окна изумленно, словно прозрев.

Дочь, Настасья. Первая. Ее неожиданное появление в жизни, еще в длящейся, неоконченной первой любви к жене. Вдруг возникла из этой любви, сочетала в себе их плоть, их дух, черты их лиц, перемешав, перепутав неразделимо. Понесла их обоих в себе, их общую, чудесно возникшую сущность. Помчала в грядущее, где и их не будет, и ее не будет. Забросила их любовь в бесконечность.

Ее рождение в дождливый апрельский день, когда возвращался из родильного дома, так и не повидав ни жену, ни дочь. Ошеломленный известием, медленно в нем прораставшим, чувствовал, что мир изменился. Дочь, еще для него неведомая, уже присутствует вместе с ним в этом мире; мелкий холодный дождь, зеленый отсыревший фасад, гудящая дымная трасса — все примелькавшееся и привычное вдруг обновилось, посвежело и как бы расступилось, освободив в себе новое место — для родившейся дочери. Он поднимал мокрое лицо к дождливому московскому небу, нес в себе это печально-радостное изумление.

Ее привезли домой, и родня поджидала, все больше женщины, без мужчин, не доживших до этой минуты. Все были возбуждены, растревожены, будто их одряхлевших жизней коснулось это рождение. Освежило, продлило век на земле. Положили на кровать белоснежный, перевитый лентой кокон. Жена осторожно, гордясь, чувствуя на себе взоры родственников, страшась этой первой демонстрации и одновременно нахохлившись, готовая кинуться на защиту своего детища, разматывала ленты, разворачивала кружева. И на дне этой многослойной, как белый кочан, оболочки возникла дочь. Крохотная, изумившая его своим человекоподобием. Все молча рассматривали ее, каждый по-своему празднуя это прибавление рода, это сочетание двух семейств, поредевших, не восполнявшихся долгие годы. Бабушка, пропущенная всеми вперед, строгая, опираясь на палку, смотрела в лицо своей правнучке. Приблизила к ней свои темные морщины, седые волосы, невидящие, затуманенные слепотой глаза. Будто привела с собой и поставила прежние, исчезнувшие с земли поколения.

Однажды, еще почти в младенчестве, когда отдыхали на даче, дочь заболела. Утром проснулась в жару. Лицо, рот, все маленькое, накаленное жаром тело покрылось сыпью. Он испугался, схватил ее, закутав в одеяло, нес по утреннему поселку к шоссе. Стоял на асфальте, подымая руку навстречу редким пролетавшим машинам, чувствуя, как вздрагивает, всхлипывает, тихо стонет дочь. И такой вдруг страх, что она погибнет, умрет у него на руках. Бессилье помочь, незнание, куда бежать за спасением. И явившаяся вдруг молитва, бессловесная, направленная в утренний тихий туман, в лиловый, поникший у дороги цветок. Молитва о спасении дочери. Вера, что спасение возможно. И в ответ на дороге с тяжким воем возник самосвал. Он тянул навстречу машине дочь. Шофер останавливался, пускал его в кабину. Он был благодарен шоферу и горячему рычащему грузовику. Прижимал к груди дочь, мчал в больницу.

Ее взросление. В вязаном полосатом платьице топотала по комнате, играла в уголке, тихо хныкала от обид, сладко смеялась от удовольствий. Ее ревность к родившемуся брату, мгновенно оттеснившему ее из центра внимания, забравшего себе родительские страхи и ухаживания. Детская нелюбовь к брату. Однажды серьезно предложила ему, отцу: «Давай сделаем так, чтобы Васеньки больше не было». Его испугала эта сосредоточенность и твердость ее лица. Возможность недоброго чувства среди самых близких и родственных. Возможность родовой и семейной ссоры в идеальном, задуманном ими с женой единстве.

Ее стремительное взрастание. Ее перемены, будто оглядывалась во все стороны разом, отзывалась на разные оклики, несущиеся к ней отовсюду. В ней вспыхивали увлечения, дарования. Вдруг начала рисовать, усеивала дом ярчайшими фантастическими рисунками дворцов, животных, деревьев, портретами богатырей и царевен. Он изумлялся щедрости, неисчерпаемости открывавшейся в ней природы, легкомысленного первозданного творчества. То увлекалась музыкой, днями у нового, гулко-свежего пианино. Разбирала пьесы. И он украдкой, умиленный, смотрел, как ее детская несильная стопа давит медную педаль, бегают хрупкие пальцы, утопают в черно-белом звучащем мелькании. Лицо ее тоже менялось. В нем проступали черты то его отца, то матери, то заглядывали лица дальней и близкой родни. И уже ушедшие, собранные в родовом альбоме, запечатленные на толстых с золотыми обрезами снимках. Словно все они спешили в ней проявиться, снова вырваться в жизнь. Бабушка утверждала, что Настенька похожа на прапрабабку Аграфену Петровну, чье величавое, полное лицо в чепце светило из прошлого, как высокая за осенним туманом луна.