Александр Проханов - Горящие сады

Он мало бывал с детьми: фильмы за фильмами, поездки, работы на студии, изнурительный, месяцами длящийся труд. Дети требовали свежей души, нерастраченной, полной эмоции. А этого не было. Все убыстрялась гонка, все взвинчен-ней становилась работа. Душа была обращена в иное. Но все-таки выпадали им встречи, опорные, памятные на всю жизнь, во время которых мгновенно, торопясь, усваивали огромное друг о друге знание, перед тем как снова расстаться.

Вечером на даче, устав от писаний, позвал с собой Васеньку в лес печь картошку. Нагрузил его корзиночкой с клубнями. Шел впереди через поле, оглядываясь, замечая, как торопится сын, как горд приглашением отца, старается ступать ему вслед, не ропщет на тяжелую ношу. Он учил сына выбирать место для костра подальше от сосняка. Показывал, как очищать от сухой травы землю. Учил складывать костер, сначала из мелких веточек, из завитков бересты, потом из смолистых суков покрупнее. Отдав коробок сыну, учил зажигать костер от первой спички, защищая ее ладонью от ветра. И когда в первых сумерках, запаленный сыном, горел костер и Васенька в белой панамке, перепачканный землей и пеплом, восхищенно смотрел на пламя, он, отец, подумал, что в этом нехитром уроке они повторяли первобытный урок, древнюю изначальную азбуку. Сидели, прижавшись, в облаке красного света.

Позднее, когда сын повзрослел, он, отец, учил его вождению машины. Сажал между колен, отдавал руль, понукая, подсказывая. Машина, ведомая сыном, взлетала на высокие бугры, планировала с легким шелестом вниз. И было счастье скользить в этой плавной, между небом и землей синусоиде.

Был момент, когда в развитии сына как бы наступила остановка. Он, отец, толкал его силой вперед, требовал чтения, дисциплины, непрерывных усилий ума. А сын вдруг стал плохо учиться, забросил гимнастику, погрузился в рассеянность, вялость. Был в вечном полусне и забывчивости. В который раз, после очередных назиданий, проверял его учебный дневник, находил его в беспорядке. Теряя терпение, глядя в сонное, виноватое и потерянное лицо, любя его, кляня себя за свой крик, страдая, делая причиной страданий сына, ввергаясь в мгновенную цепную реакцию гнева, схватил дневник, желая ударить сына. Сдержался на последней черте, шмякнул дневник о стену. Лежал в своей комнате, потрясенный, несчастный, чувствуя свою несостоятельность. Кто*то тронул его за плечо, погладил голову. Сын стоял перед ним, утешал. И такая любовь к сыну, такое усиление вины, что отослал его из комнаты, чтобы тот не увидел слез.

Когда сын начал мужать, он, отец, не имея возможности часто с ним разговаривать, ограничивался тем, что подкладывал ему книги, иногда с бумажной ленточкой на тех страницах, что советовал прочитать. То статью о Вернадском в журнале. То историю дипломатии. То зачитанный, с иллюстрациями Боттичелли томик Данте. Однажды ненароком послушал сыновью беседу с друзьями, где тот излагал учение о дантовском аде. Обрадовался, что его, отцовский, урок был усвоен сыном, как некогда он сам, не имея отца, пользовался наставлениями деда, прочитал по его рекомендации тот же самый затрепанный томик. Передавался по наследству завет.

Однажды сын явился домой избитый, почти изувеченный, в крови. Он, отец, отослав едва не падающую в обморок мать, сам отирал сыну кровь, делал примочки, ощупывал его юношеское, страдающее от побоев тело. Это была уличная драка, жестокое избиение, когда на двоих напала свора. И сокрушенный, истоптанный ногами сын был потрясен не физической болью, а вероломством и трусостью друга, убежавшего, кинувшего его в несчастье. А также подлой жестокостью стаи, добивавшей его, упавшего, беззащитного.

После этого урока сын разом повзрослел. Перенес интерес от техники, где хотел подвизаться, строить аэродромы и порты, — на общество. Их беседы об общественном устройстве, о государстве, о нигилизме и крушении веры. О мучительной, заложенной в программу людей идее справедливости и добра, затемняемой то ложно понятой истиной, то злой осмысленной волей, то животной, таящейся в людях природой. Он, отец, моделировал сыну мир, моделировал общество, в котором живут. Не скрывал, не шифровал собственных бед и терзаний. Старался объяснить ему мир как медленное, но неизбежное, сквозь все катаклизмы, прозрение.

Однажды со съемок картины он, отец, привез домой пятнистую военную форму. Сын тут же нарядился в нее, наполнил своим длинным телом, будто форма была сшита ему, ждала его. Вышел в этом наряде гулять. Расхаживал, окруженный приятелями, счастливый, еще глупый ребенок, уже готовый для формы, годный для оружия кораблей, транспортеров и танков. И в нем, в отце, внезапная паника. Увидел сына в горящем танке, умирающего, словно он, отец, этой формой вверг его в смерть. И страстная суеверная просьба: пусть погибель минует сына, пусть возьмет вместо сына отца. Он, отец, готов умереть вместо сына. Подставить себя под пулю, отдаться огню. Только бы сын уцелел. И тоска его вдруг отпустила. Он почти успокоился, словно просьба была услышана.

Он смотрел на удалявшихся юношей, на сына, долговязого и нескладного, в пятнистом мундире. О чем*то жарко рассуждали и спорили. И он, умудренный, усталый, провожал их, прекрасных и юных, родных и любимых, словно парил над ним, желал защитить и сберечь.

Так думал он, лежа в африканской гостинице, слыша, как подымается из саванны ночной напряженный ветер и перистая пальма наполняется вибрирующим дыханием. За стеной лежат любовники, а он снова прижимается к окну, к белоснежному квадрату зимы, в котором играют и кричат его дети.

Младший, Андрюшенька. Когда жена носила его, вдруг у нее, беременной поздней беременностью, открылся недуг, мешавший рожать. Врач советовал прекратить беременность, грозил бедой. Как крайнюю и все же опасную меру предлагал кесарево сечение. Был домашний вечер, когда вдвоем сидели под лампой. В соседней комнате резвились дети. А они решали судьбу нерожденного. Уговаривал отказаться от родов. Страшился, что вот она, родная, белолицая, чернобровая, и ее вдруг не станет. А она, чутко, двойным слухом, слушала в себе растущую, одной ей ведомую жизнь. Умудренная не его, а своей, высшей мудростью, успокаивала его, брала на себя все его опасения и страхи. Сказала, что согласится на кесарево.

Он помнит явление младшего сына. Хирург приподнял его в каплях красной росы, словно вынул из жаркой купели. Окно, золотые главки Кремля, его обморок. Не вынес зрелища сына.

С младенчества был строптив и упрям. Действовал наперекор чужой воле, добиваясь всегда своего. Добывал свое право криком, капризом. Однажды своим упрямством вывел мать из себя, и та отшлепала его сгоряча. Он орал, сидя на полу, не от боли, не от обиды, а продолжая настаивать на своем, продвигаться этим криком сквозь огорчения и слезы матери к своей цели. Он, отец, не вмешиваясь в распрю, испытал к сыну раздражительное чувство за это прямое, не подкрепленное реальной возможностью стремление.