Александр Проханов - Горящие сады

Он пел, и ему казалось, что все они несутся с этой песней в огромной, продуваемой мировыми ветрами трубе, прижатой к чьим*то громадным губам. Их голосами поет чей*то огромный, мировой, не имеющий очертаний голос. И его отдельная, слабеющая, готовая кануть жизнь не исчезнет, вольется в общий, неумолкаемый хор мира.

Расходились, прощались с хозяевами. Обменивались поцелуями, пожатиями рук. Катили с Марией по ночному Мапуту, ослепляемые редкими вспышками фар.

Мария, опустив стекло, черпала воздух длинной темной рукой.

— Было хорошо. Прекрасные люди. Карл, вы обещали подарить книгу. Где рассказывается о ваших фильмах. У Микаэля есть, а у меня нет.

— Мы можем заехать ко мне. Если не поздно.

— На минутку можем заехать.

«Полана» казалась белым шатром, натянутым среди подсвеченных пальм. На темных газонах белели завитками и гнутыми спинками стулья и столики. Бассейн чуть колыхал отражение фонаря. Пропуская вперед Марию, он ненароком тронул черные глянцевитые кусты, и с них упала светящаяся, словно рапидом снятая капля.

Вошли, не зажигая огня, в прохладу номера. За стеклянной стеной, успокоенный, невидимый, дышал океан. Туманил мерцавшее небо, качал далекий, мигавший бакен.

Он включил кассетник, негромкую, терпкую музыку, созвучную этим туманным мерцаниям. Мария сама положила ему на плечи руки. Он обнял ее, осторожно и бережно, за гибкую спину. Вовлекал ее в медленное кружение мимо стеклянной стены; видя, что глаза у нее закрыты и на веках — пылинки света. Щека ее была бархатной и прохладной. Она медленно поворачивала к нему лицо, и он целовал ее, превращаясь в ее дыхание, в ее биения, видя ее донным, разгоравшимся под веками светом, пропадая в нем, теряя свои очертания.

— Нет, — сказала она. — Нельзя. Он видит и знает Нельзя.

Он очнулся, отпустил ее, отошел. Ее слова были о человеке, исхудалом, томящемся за железной Дверью, следившем за ними, танцующими. И другие глаза, жены, смотрели, как он идет мимо белых столиков, роняет каплю с куста.

Он вез ее по ночному Мапуту к окраине, к пригороду Ма*тола, следуя ее указаниям, вписывая машину в узкие улочки среди спящих одноэтажных домов. Бензоколонка с белой, на стекле нарисованной раковиной и мигающей надписью «Шелл». Решетка с черными чугунными перекрестьями, напоминающая церковную ограду. Круглое, как зеленый шар, дерево, несущее в своем центре глянцевитый фонарь.

— Вот здесь, Карл, спасибо. Дальше не надо, — сказала она. Он знал: она не хочет, чтоб он ее провожал до виллы, где живет их товарищество. Не следовало знать, где находится эта вилла, никому, и ему в том числе. — Спасибо, — сказала она, протягивая ему руку. Он поцеловал ей запястье, отпуская ее, освещая ей путь фарами.

Видел, как она идет. Обнимал ее этим светом. Желал ей блага, хранил, защищал этой бестелесной летучей материей. Выключил фары, и казалось, они все еще продолжают светиться. Она скользнула в чугунную, перевитую цветами калитку и исчезла. Он сидел устало в машине, смотрел, как в круглом дереве зеленеет фонарь.

Беломорская лодка, смолисто-синяя, в грохотании двигателя, с ворохом мокрых сетей, с плоскими зеркалами врезанных в днище рыбин. Колотится о валы, как о булыжники, проваливается в белые пенные ухабы. Катя, жена, с развеянными волосами, в брызгах, блеске и хохоте. Над ней — бесшумно и косо парит красноклювая чайка. За ней — в белых цветах острова. И он, ухватившись за руль, проводя ладью среди отмелей, островов, чувствует ее, как яркую, горячую, влекущую его силу. Правит, послушный ее воле и красоте.

Ночь в их московском доме. Она кормит новорожденного сына. Большая, белая, в красном, приспущенном на плече сарафане. Отводит от груди темный упавший локон. Он смотрит на жену, на сына, на ночное окно, где огненным длинным пунктиром бежит электричка, пульсирует бесшумная ягода самолета. И такая в нем нежность, такая ей подчиненность. Мир вокруг — как огромный застекленный фонарь, в котором горит драгоценное красно-белое пламя, — она, его Катя. Он издали, мыслью, всем любящим своим суеверьем просит, чтоб ее оберегли, чтоб пламя ее не задули.

Туманный снегопад в Шереметьеве. Проблески, гарь машин. Угасающий рев улетающего в метель самолета. Она провожает его, утомленная, похудевшая, держит его за рукав. А в нем — нетерпение: поскорее уйти и проститься. Весь устремился туда, где ждут его образы будущей, самой важной, желанной работы. Где в горящей африканской саванне идут бои. Бригады ангольской пехоты отражают таранный удар. Горит в лесу транспортер. Косо, похожий на клин, пикирует «мираж». Оглянулся напоследок сквозь стеклянную стену, заслоняемый спиной пограничника. Она беззвучно, беспомощно машет, что*то силится ему досказать, какое*то последнее, заветное слово, что должно его сберечь, сохранить. Не может. Уже отсечена, заслонена зеленой фуражкой. А в нем — внезапная боль, словно в сердце ткнули заостренную спицу.

Он думал теперь: после мучительной юности, когда растущая душа как бы слепа, стеснена, тоскует, не понимая себя, своего появления в мире, неизбежного ухода во тьму, после длящегося долго затмения он встретил ее. И любовь к ней была как светоносная вспышка, озарившая далеко все вокруг, поставившая его, доселе случайного, в самый центр мира. И в этих ясных, от нее исходящих лучах в одночасье, без труда и усилия, открывалось ему огромное знание: о природе, о предках, о Родине, о законах добра и зла, о заложенном в мироздании благе, медленно, наподобие древа, прорастающего в душах людей. В его жизни появился небывалый по силе источник, из которого он черпал энергию для бесчисленных свершений и дел. Родил и взрастил детей, объехал полмира, внедрялся умом и духом в самые жестокие сверхтвердые слои бытия, превращая недвижную глухую материю в дух живого искусства. Был щедр на дружбы, принят в людские содружества, где в бесчисленных встречах, в яростных спорах и диспутах рождались его представления, возникали его картины, росла концепция мира, продиравшегося сквозь войны и кровь к грядущему неизбежному благу, к земному братству людей. И в недрах этой расширяющейся бурной вселенной, он знал, лежит тот юный взрыв и прозрение. Его любовь.

Когда первый слепящий свет стал утихать и из этой вспышки начали появляться контуры новой возникшей жизни, он, как бы очнувшись, обнаружил себя среди народившихся детей и свою маленькую тесную комнатку, сквозь которую шла череда забот и помех, хлопот о хлебе насущном, разраставшийся мучительный быт, и она, его Катя, стирающая, кормящая, исцеляющая, гоняющая с сумками по магазинам, плачущая, бунтующая, болеющая и усталая, неприбранная и раздраженная, но все так же любимая, — вызывала в нем новое изумление. Кто она, эта женщина, данная ему в непрерывное проживание жизни? Поделившая с ним в детях свою плоть и свой дух. Следящая за ним поминутно в его дневные и ночные часы. Когда он рядом, за письменным столом, или летит над полдневной Сахарой. Идет с ним рядом по их переулку в дожде, в снегопаде, или по улицам европейских столиц, или тогда, в амстердамском музее, на старинном холсте, где овцы, коровы и кони, и путники разложили дары, и плывет над холмами хвостатая голубая звезда, и она, его Катя, держит на коленях младенца, и мир вокруг все тот же драгоценный фонарь, колеблющий тихое пламя. Кто она, следующая за ним по пятам во дни ликований и тягот, проживающая вместе с ним его век, закрывающая ему глаза на прощание, идущая следом за гробом, приносящая на могилу цветы? Кто она, его Катя?