Александр Проханов - Горящие сады

Офицер показывал на зеленые кущи у берега, на мост, на длинную, похожую на ломоть дыни пирогу, вытащенную наполовину на берег. И Антониу что*то резко и зло произнес по-португальски.

— Что вы ему сказали? — спросил Бобров.

— Сказал, что их обманули, как овец! — жестко ответил Антониу. — И придется отчитываться перед командиром бригады. Они нарушили приказ и покинули мост! Им придется отвечать!

Офицер, утомленный, растерянный, в перепачканной форме, стоял навытяжку, разведя в стороны носки сбитых бутс.

Бобров прошел по мосту, по его уцелевшей плите с надломленной коркой асфальта. Монолит рухнул в реку, и вода, шоколадная, в турбулентных воронках, перекатывала через рваную арматуру. Пахло водяной, рыбьей свежестью и сернистым зловонием взрыва, опалившего опору моста. Снижаясь к реке, в растяжении деформированной стали висела труба.

Шоссейная связь с западной частью провинции и дальше, в Зимбабве, была прервана. Нефтепровод поврежден. Удар по коммуникациям, который ожидали в Мапуту, состоялся.

Продолжались удары, сотрясавшие юг континента. Взрывались баки «Солоса», ЛЭП и подстанции в Дурбане, горели казармы в Трансваале, и бойцы АНК выбирали все новые цели. В Намибии лопались подорванные водоводы, вздымалась на дыбы железнодорожная колея, в пустыне Намиб грохотали мины, партизаны СВАПО закладывали в прицел минометов не просто дистанцию и поправку на ветер, но ненависть к оккупантам и готовность к тотальной борьбе. Белый юг огрызался вторжением, посылал в Анголу бригады мотопехоты, десантные вертолеты «пума». Рвал серпантины Лубанго, мосты на реке Кунене. Бомбил объекты в Лесото. Сюда, в Мозамбик, засылал диверсантов, копил на границах войска. И вот коричневая река Пунге, над которой стоит он, Бобров, у трещины в теле моста, все у той же трещины, бегущей сквозь мир, то невидимой, уходящей в глубь континентов, то дымно и рвано взлетающей на поверхность земли. В горах Гиндукуша, где горит транспортер и гремит перестрелка в ущелье. В кампучийских джунглях, где таиландские пушки бьют по воловьим упряжкам и летят из лесов испуганные красные птицы. В Никарагуа, у Рио-Коко, где на легких каноэ, груженных оружием, проникают в сельву гвардейцы и войска сандинистов, неся минометы и раненых, отражают вторжение. Трещина бежала по миру, проходя сквозь границы, спускалась на дно океана, и он, Бобров, поставил свой пыльный башмак на ее зазубренную, в крошеве бетона, кромку.

— Тут неподалеку, в километре отсюда, есть переправа, — говорил Антониу. — Офицер говорит, они пустили через реку амфибию. Перевозят людей и машины. Но амфибия маленькая. На берегах скопились очереди.

Снова уселись в «джип», съехали с шоссе на проселок, покатили в кустах вдоль берега. Он вглядывался в зеленые заросли, в проблеск реки, и было чувство, что враг еще здесь. Наблюдает за ними из кустов, из воды, из горячего неба.

Выкатили на открытое место. Густо, длинно вытянувшись в разношерстную очередь, стояла толпа. На другой стороне реки тоже пестрело. На фарватере, разворачиваясь, борясь с течением, бурлил самоходный понтон, зеленый, осевший под тяжестью людей и поклажи. Среди толпы, безнадежно уткнувшись в берег, стояли грузовые фургоны, легковые автомобили и мотоциклы. Люди в толпе ждали терпеливо, понуро, с угрюмыми, уже привыкшими к ожиданию лицами, готовые к новым испытаниям и тяготам. К новым взрывам, новым смертям, к нехватке еды, к командам. Это были люди, находившиеся в зерне войны.

Старик с бритой, без шапки, головой стоял, опершись на палку. В его морщинах текли струйки пота. Казалось, он плачет — не глазами, а всей своей изведенной, страдающей плотью. Женщина держала ребенка у голой груди. Не выдержала жажды, спустилась босая к воде, утопая в глинистой жиже. Придерживая ребенка, стала черпать мутный поток, пить воду. И все жадно смотрели, как она пьет, не решались ей следовать.

И опять Боброву показалось: враг где*то рядом. Присутствует незримо в толпе, исследует причиненный урон. Ущерб хозяйству — гибнущее в грузовиках мясо, портящиеся на жаре фрукты и овощи. Ущерб людскому сознанию — потеря веры в революцию, в новую жизнь, которая, как и старая, оказывалась непрерывным страданием.

Амфибия разгрузилась на той стороне, приняла новый груз, двинулась в обратный путь. Антониу жестким окриком разгонял перед «джипом» людей, солдаты теснили толпу. Они въехали первыми на понтон, и следом, густо их облепив, хлынула толпа, нависая над бортом, хватаясь за железные выступы. И Боброву на середине реки продолжало казаться: кто*то следит за ними из пролетавших шоколадных воронок.

Он подумал: нет, не напрасно он явился в Африку за своим фильмом. Ищет его среди взорванной, простреленной действительности, которую не придумаешь, искусственно не создашь в павильоне. Не угадаешь, если не увидишь воочию, выражения этих терпеливо-измученных лиц, и ту дымную смрадную яму с тлеющими свиными скелетами, и планирование красно-белой машины, готовой превратиться в шар взрыва, и этот запах парного африканского воздуха, пропитанного горячим военным железом.

Зрелища копились в нем, складывались, распадались. Искали своего обобщающего, совершенного образа, своей конечной метафоры. Он предчувствовал ее впереди. Предчувствовал то конечное, вершинное знание, где все пережитое сойдется в сверхплотный фокус, и он, художник, ощутит в себе эту жаркую, в сердце, точку, откуда пучком лучей вырвется на экран его фильм. Он ждал завершающей сцены, где герой и он сам, художник, сольются и осуществится единство, к которому стремился всю жизнь.

Но лишь бы хватило сил.

Они долго катили в изнурительно бледном пекле. Впереди у обочины увидели застывшую толпу грузовиков, крапленые мундиры солдат. Затормозили у края шоссе. Бобров сразу начал искать, куда бы укрыться от беспощадной, злой радиации. Ему казалось, лучи проникают в его плоть, в его кровь, разрушают кровяные тельца.

Грузовики колебались в горячем струящемся воздухе, и было впечатление, что сталь испарялась. Под тентом, укрепленным на кольях, прямо на земле сидели офицеры. Склонились над картой. Работала рация. По всей обочине, прижимаясь к невысоким кустам, сидели, лежали солдаты. Неяркие, почти без дыма, горели костры. Над ними кипели котлы.

— Дальше машины не могут, — сказал Антониу. — Бой происходит там, — он указал куда*то в сторону, через головы солдат, за кусты. — Здесь мы сгружаем солдат, и они идут пешим маршем в район боя.

Бобров старался услышать звук стрельбы, но было тихо. Негромко, буднично звучали голоса офицеров, пищала, словно сонное насекомое, рация, звякали солдатские котлы.

— Место боя — в четырехчасовом переходе отсюда, — сказал Антониу. — Мы можем взглянуть на карту командира батальона.