Александр Проханов - Горящие сады

Они застали Рафаэля в конторе. Он что*то записывал в книгу. Руки, голые по локоть, клеенчатый фартук, прорезиненная, натянутая на лоб шапочка. Он был похож на мусорщика, считающего помойки.

— Еще семьдесят пять уничтожили! — сказал он, не здороваясь, не сразу соображая, кто они. Его глаза, черные и огромные, бегали с болезненным блеском. — Еще полсотни осталось!

Он узнал их, пожал им руки. Кивнул на окно, где туманилась гарь и слышался ровный пронзительный визг.

— Их все везут и везут, этих чумных свиней. На вид они почти здоровы, но я*то вижу, их уже коснулась чума. Народ не хочет их отдавать. Приходится объяснять, что, если этих больных свиней не убить, вся провинция лишится свиней, и кооперативы, и частники. Я вижу, народ недоволен. Ропщет, не хочет отдавать свиней. Но я вижу, в них уже вселились бесы, и только огонь может этих бесов изгнать. Так было у нас на Кубе. Там бесы пришли с Флориды. Я убивал их на Кубе и убиваю их здесь.

Он казался больным, утомленным, с синим, плохо выбритым, похудевшим лицом. Казалось, от него, от бумаг, от стен исходит все тот же дурнотный, сладковатый запах горелого жирного мяса.

Они вышли на зной. В загоне, на бетонированном липком полу, теснились, бугрились свиньи. Белесые, телесные, как вставшие на четвереньки люди. Вздымали хрюкающие, оскаленно-визжащие морды, крутили загривками, кусали друг друга, мерцали красными, ужасом, ненавистью зажженными глазами. Два африканца-рабочих, голые по пояс, в рыжих фартуках, в резиновых белых перчатках, отмыкали железную дверь загона, брезгливо сплевывали на толпящихся за изгородью свиней.

Прошли за деревья по узенькой бетонной дорожке, недавно проложенной, со следами деревянной опалубки, — к огромной, вырытой экскаватором яме. Оттуда, как со дна глубокого кратера, подымался зловонный дым. Бобров, задыхаясь, чувствуя отвращение, заглянул на дно тлеющей ямы.

Там медленно, вяло горело. Среди обугленных, красных поленьев лежали мертвые свиньи, почернелые, с поджарыми боками, с прогоревшими до мокрых кишок животами. Пузырился и тек раскаленный жир. Топорщились обнаженные ребра, белые оскалы зубов. Боброву казалось: он заглянул в преисподнюю, заваленную горящими тушами.

— Третья яма! Две уже закопали! — сказал Рафаэль, кивая за деревья, где стоял экскаватор и бугрились комья земли, из которых сочились синеватые струйки.

Он достал из-под фартука блокнотик. Махнул в сторону загона. В ответ на его взмах сильнее, резче завизжали свиньи. Стал выделяться один, хриплый и тонкий, почти человеческий вопль. На бетонной дорожке показались рабочие. Нагнувшись, вздувая мускулатуру, волокли за уши огромную розовую свинью. Она упиралась, падала на колени. Они пинали ее, рвали за уши, подтаскивали к яме. Свинья оставляла за собой струю жижи, визжала, прикусив язык, скалила частые зубы. Дотащили до края. Один из рабочих отпустил ухо, схватил лежащий на земле отрезок трубы и мощно, тупо ударил свинью в лоб, погружая металл в проломленный, брызнувший красным череп. За ноги бьющуюся в судорогах тушу кинули вниз. Свинья упала, подняв столб красного пепла, выметая из ямы космы летящих искр. Лежала среди горящих угольев, еще белая, розовая, с дергающимися ногами.

— Семьдесят шестая! — говорил Рафаэль, делая пометку в блюкнот. — Следующую! — И рабочие, раздувая фартуки, побежали к загону.

Бобров боялся дышать. Ему казалось — жирный пепел из ямы сыплется ему на губы, в глаза. Не прощаясь с кубинцем, пошел прочь от ямы. Высокое дерево манго, военный «джип», шоссе, лес, далекий город — все колебалось в сладковатом угарном дыму.

«Дым Африки», — думал он обморочно, пробираясь к машине. Страшился проглотить слюну, слыша за спиной непрерывный животный визг.

Антониу отвез его в отель. Обещал позвонить вечером, уточнить детали предстоящей назавтра поездки.

Обедать ему не хотелось. Вид пищи вызывал отвращение. Сбросил в номере пропитанную дымом одежду, схватил полотенце, поспешил к океану, к его йодному дыханию, к синеве и пустынности.

От маяка тянулись далекие пустые пески, загибались утончающимся полумесяцем, белым серпом, у которого сверкал подвижный обрез.

Юноша в закатанных по колено штанах ловил рыбу. Воткнул в песок удилище. От гибкого бамбука в океан, в крутящийся шумный вал уходила туго натянутая струна, сшивала воедино ловца, берег, воду, и казалось, струна издает непрерывный музыкальный звук. Бобров слушал эту ноту, разложенную на шлепание волн, на свист ветра в соснах, на шелест бесчисленных летящих песчинок. Юноша схватил удилище, дернул и, перебирая леску, притоптывая ступнями, вытянул из пены розовую небольшую акулу, повторявшую своими очертаниями могучий, шныряющий в волнах прототип. Эта рыбная ловля, извечное, нестрашное сочетание ловца и добычи, вернуло ему, после зрелища бойни, равновесие. Он обходил извивающуюся по песку перламутровую акулу, раздвоенный плавник, немой пульсирующий рот.

Двинулся прочь от города, продуваемый соленым ветром. Вдоль берега курчавилась болотная сочная низина. Рядом шло непрерывное волнение воды. Взлетали длинные белые руки, стремились его достать, увлечь в шум, в пену.

Он разделся, положил одежду на седую корягу. Голый, стиснув от соленых брызг глаза, пошел в океан. Чувствовал, как захлестнули его прохладные сильные объятия, прижали к огромной дышащей груди. Плыл среди соленой зелени, пробивал головой шелестящие пенные загривки, проныривал сквозь плотное водяное солнце, и, казалось, из каждой волны возникает на миг, смотрит на него чье*то лицо, мерцают глаза. Он в воде не один, окружен бесчисленными жизнями, поджидавшими его здесь, окружившими своим многолюдьем.

Он плыл в океане. И этот теплый, колеблемый рассол казался ему той родной изначальной стихией, из которой он вышел и в которую потом превратится. Той конечной безымянной средой, распускавшей в себе все временное и отдельное, из чего состоял, что мучило, сотрясало на берегу, ввергало в кружение. Здесь, в океане, чем дальше он уплывал, тем вольнее и проще становилось его существо. Тем легче становилось дышать, легче становилось быть. Все удаленней казались оставленные на берегу заботы и страхи, весь неразрешимый узел проблем и стремлений, в который он был вовлечен. Все это удалялось, теряло свой смысл и значение. А был кругом океан, и он без имени плывет среди волн навстречу неизбежному, нестрашному, желанному знанию.

Ему казалось, в этих стеклянных, разбиваемых о его голову шарах запаяны души тех, кто жил до него и ушел, стал океаном. Разбивается шар, чье*то лицо смотрит на него изумленно, исчезает, снова запаивается в бегущую водяную колбу.

Он подумал, что, может быть, сюда приплыли и смотрят на него его безвестные предки. В наивном любопытстве дивятся на него, живого, еще не прошедшего свой путь, не соединенного с ними. Что*то бессловесно лепечут между собой, всматриваются, узнают в нем черты фамильного сходства, веселятся этим сходством. Ему показалось, он узнал своего деда, не того согбенного, изнуренного хворями старца, сидящего в кресле в пятне негреющего зимнего солнца, а другого, из семейных рассказов, молодого, отважного офицера, устанавливающего на круче батарею горных орудий, бьющего прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. И прадед с жесткой смоляной бородой, в красной ямщицкой свитке гонит тройку по землям Войска Донского, и какое*то село с белой церковью, какое*то поле подсолнухов.