Александр Проханов - Горящие сады

Он лежал неподвижно, чувствуя приближение лучей, их удар, их вторжение в тело, тончайшее страдание и боль, когда, выхватив из него малую толику плоти, сняв легчайшую оболочку с души, лучи улетали в пространство и рассеивали его среди воды и туманов.

Он чувствовал свое убывание. Чувствовал, как уменьшается, тает, и его все меньше и меньше. И надо что*то успеть, что*то понять и постигнуть, в чем*то суметь разобраться, привести в систему, и порядок. Не записи в рабочей тетради. Не предметы в саквояже. Что*то в себе самом. В том, из чего состоял, что помнил, любил, что бесшумно, с каждым поворотом лучей, у него отбирали.

Тот зимний трамвай в мохнатом на стеклах инее, и бабушка напротив в платке смотрит на него с обожанием. А он, сначала тихо, только ей одной, а потом все громче, привлекая внимание соседей, дорожа их вниманием, вдохновляемый их одобрением, читает «Бородино». Трамвай колышется в зимних студеных сумерках. Пассажиры с утомленными лицами смотрят и слушают. А он, в детском тщеславии, в детском восторге — от стиха, от своей декламации, от бабушкиного влюбленного взора, — выкликает: «Как наши братья умирали, и умереть мы обещали…»

Образ того давнишнего, почти небывалого, почти вымышленного трамвая превратился в более поздний, но столь же драгоценный образ. Осеннее озаренное поле в хлебах, в скирдах, в летающих черных стаях. Они с матерью стоят перед памятниками в колосьях. Орлы, скрещенные пушки, названия кавалергардских и пехотных полков. Бородинское поле дохнуло в него запахом сырой соломы, дуновением материнской прозрачной косынки. И маяк своим властным, нежестоким вращением отобрал у него этот образ и унес в океан.

Он лежал обнаженный под бесшумной световой каруселью и плакал, не стыдясь своих слез. Повторял: «Как наши братья умирали…»

Засыпал, просыпался. Вздрагивал от бесшумных, пробегавших по нему прикосновений света.

Рано утром он смотрел из окна, как у подъезда поблескивают стеклами два нарядных белых «лендровера». Англичане Колдер и Грей, в белых шортах, в рубашках апаш ставят в машины дорожные сумки. Их третий товарищ, инженер-австриец в бирюзовой каскетке подносит теодолит. Солдаты охраны, не снимая автоматов, помогают им, усаживаются. И машины легко и празднично уносятся, мелькая сквозь сосны.

Место, где только что белели «лендроверы», занял юркий потрепанный грузовичок. В кузове его была закреплена цистерна с синим крестом, валялись лопаты и ведра. Из отеля вышел Рафаэль, озабоченный, резкий. Что*то сердито сказал шоферу, указывая на цистерну. Уселся в кабину, и грузовичок укатил, должно быть, на бойню свиней.

Опять стало пусто. Но возник чернокожий мальчик, полуголый, босой, держа у рта какой*то оранжевый, отекавший соком плод. Подбежал другой, постарше, и отнял у первого плод. Младший заплакал. Тогда второй кинул обиженному плод, его оранжевый шар упал и расплющился. Оба принялись его подбирать, совать себе в рот. Медленно удалялись под соснами.

До завтрака оставалось время. Политработник Антониу должен был появиться не сию минуту. И Бобров, глядя на столб маяка, решил пойти к океану, туда, где мерцало, слышались глубокие вздохи и шелесты.

Пляж был пустынным, с бетонными волнорезами, расколотыми и смещенными океаном. У лопнувших, отломанных глыб клубилось белое, пенное. Хлюпало, подымало чмокающие, ослепительные фонтаны. Отступало, и мокрый бетон блестел, как брусок стали. По нему сочились, спешили бесчисленные ручьи.

На песок наслаивались гладкие языки, лизали его и таяли. Песок был спрессованный, плотный. Бобров расстегнул на груди рубаху, оставил башмаки под корявой сосной, шел босиком по подвижной огненной кромке, пропитывался влагой и солью, старался ставить стопу в теплую зеленую воду, не оставляя следов.

Неожиданно впереди из сосен к воде выбежала женщина. В темно-синей свободной юбке, не видя Боброва, на бегу распускала шнурок, открывала смуглое оливковое плечо, длинно-острые груди. Тут же опоясалась по бедрам и с разбегу упала на воду. Цветастое платье вздулось над водой пузырем. Ловила этот пузырь, топила, пропитывала океаном, падала навзничь, и ее покрывало волной. Она сверкала в прибое, как черная раковина. Подымала локти, отжимая волосы. Улыбалась, белела зубами, отдувала льющуюся по лицу пену и снова падала грудью на воду. Наслаждалась утром, волей, своим одиночеством среди воды и песка.

Заметила Боброва. Поднялась, отклеивая ткань от тела, двинулась от него вдоль прибоя, отдаляясь и тут же о нем забывая. Снова врезалась в голубой с белыми отворотами прибой, вынырнула, вынося над плещущим валом свои груди и плечи, запрокинутую черно-блестящую голову.

Бобров любовался ее красотой, звериной счастливой гибкостью, созвучием с океаном. Медленно к ней приближался. А она, подпуская его, снова вставала, быстро шла по песку, почти исчезала в расплавленном блеске и вновь возникала, плескалась, словно возрождалась из пены и света.

Он медленно гнал ее вдоль побережья. Чувствовал ее своей открытой грудью, наступал в следы ее маленьких смуглых ног, накрывая их своей белой стопой. И она, держа его на дистанции, не зрением, а иным, звериным чутьем, пугливо вскакивала, отдалялась и тут же вновь превращалась в океан, в ветер, в блеск прибоя.

«Ведь вот же, — думал он. — Вот счастливое существо, чувствующее себя счастливо даже среди бед. Всего этого нет для нее, нет и меня. Она как ветер в этих соснах, как свет на брызгах волны».

Женщина, насладившись купанием, выскользнула, словно сбросила с себя океан. Быстро, не оглядываясь на него, гибким скоком, накидывая на грудь одеяние, отжимая ткань, исчезла в деревьях. И он, испытывая к ней, исчезнувшей, нежность, смотрел на легкую череду ее маленьких убегав ших следов.

Он брел обратно по берегу, переступая узловатые корни. Два длинноногих босых африканца беспокойно таились на месте, глядели из-под ладоней в океан. Когда он приблизился, оба обернулись к нему, указывая в разлив.

— Акулы! — говорили они, как бы награждая его этим сообщением. — Акулы!

Там, в океане, параллельно берегу, среди скачущих бурунов, выгнулось туго и мощно скользкое полукруглое тело. Плавник резанул воздух, и раздвоенный хвост, вильнув, ушел в глубину. Снова взбугрилась вода, и черный блестящий хребет, увенчанный гибким резцом, возник, как рубка подводной лодки, и раздвоенная лопасть, словно винт, на мгновение мелькнула и канула Стая акул проплывала вдоль берега. Их спины, подобные черным волнам среди синих, возникали, пульсировали. Бобров тянулся к ним взглядом и думал: «Вот еще одна форма жизни в своей стихии, в полном соответствии с мировым законом, отрицает меня своим совершенством». Следил за могучей стаей, скрывавшейся за волнорез.