Александр Проханов - Горящие сады

— Конечно, — хмыкнул Колдер. — За эти годы Африка покраснела изрядно. Черная Африка становится красной Африкой! И мы здесь, как ни странно, помогаем им в этом. Вы, Грей, и я — мы на службе у красной Африки. Своим интеллектом и опытом способствуем ее покраснению! Простите, что я это говорю, мистер Бобров!

— Вы преувеличиваете, Колдер. Французские насосы, смонтированные английскими инженерами, качающие арабскую нефть, не обеспечат этой стране цивилизацию. Здесь была попытка утвердить цивилизацию португальцев, и она провалилась. Провалятся и все другие попытки. Африка опоздала с развитием. Она не успела сесть на самолет. Трап убрали, и «боинг» ушел без нее. Ее удел — вечная недостаточность, комплекс неполноценности перед белым миром. Внутренние смуты и выморочные, ссорящиеся друг с другом режимы. В Африке есть только одна цивилизация. Это белая цивилизация юга. И что бы там ни говорили, в том числе и вы, дорогой Колдер, ревнитель африканского духа, что бы там ни мололи о расизме и апартеиде наши лондонские либералы, я солидарен с белым человеком в Претории. Он мне симпатичен и дорог, а не черный джентльмен, научившийся взрывать и минировать, но так и не научившийся строить, размышлять, прогнозировать. Мне не нравятся черные в Лондоне. Не нравятся и здесь, в Мозамбике. Я не расист, но здесь мне нравятся только бабочки! — и он повторил свой резкий и плавный жест, похожий на взмах сачка.

Слушал речь англичан, чувствуя в них особый, ему незнакомый африканский опыт, добытый не только ими самими, а их отцами и дедами, многими жившими прежде них поколениями англичан, вторгавшихся в Африку с винчестером, с пушечным фрегатом, с военной экспедицией и караваном работорговцев. Взломавших африканскую дверь. Вскрывших африканскую вену. Добывших колоссальный опыт насилия и превосходства, заложенный в колониальную империю. Они, эти двое, наследники былых поколений, были тоже африканисты, со своим пониманием Африки. И он, режиссер, впустил их в себя, поместил их в свой фильм. Словно влил каплю яда, пережив тончайшую, похожую на отравление муку.

— Вот подождите, Грей! — морщился Колдер. — Когда ваш «лендровер» взлетит на воздух, напоровшись на мину, подложенную вашим белым человеком из Претории, вот тогда вы определитесь в своих расовых симпатиях и антипатиях!

— Не верьте, дорогой Колдер, этой идиотской местной пропаганде! Никто на нас не собирается нападать. Наша охрана — это просто форма надзора над нами. Не тревожьтесь! Пустим эту трехсоткилометровую кишку, убедимся, что в Солсбери запахло нефтью. Упакуем свои чемоданы — и прощай, марксистская Африка! Не так ли, дорогой мистер Бобров?

Бобров не спорил, кивал. Расспрашивал их о состоянии трассы, о сроках пуска, о стыковке нефтепровода с мостами. И когда подошел их третий товарищ, инженер из Австрии, с мокрыми после ночного купания волосами, Бобров пожелал им спокойной ночи.

Миновал гостиную с погашенным светом, с пустым бильярдным столом. Дверь в сад была распахнута. Льдисто белел фонарь, освещая стеклянисто-зеленую крону овального лавра. У фонаря что*то мелькало, искрилось, улетало во тьму и опять возвращалось. Он стоял в духоте влажной, с океанскими испарениями ночи, глядел на льдисто-голубоватый фонарь, на стеклянную листву, понимая рассудком красоту этой ночи, не умея ею воспользоваться. Был не в силах ее пережить, пребывал в тончайшем болезненном отчуждении от природы.

Из плетеного, на подстриженном газоне, кресла, покидая тень, поднялся человек. Окликнул его по имени. Шагнул в свет, обозначив под тесной рубахой плотные мускулы. И Бобров, выбитый этим окликом из своих состояний, как падающая с ветки птица в кувырке и падении обретая готовность лететь, возвращался в зоркость, внимание. Узнавал в человеке кубинца Рафаэля, того, с кем познакомился у португальца-профессора, куда явился вместе с Марией. И образ того вечера, накаленных, счастливых, сочетавшихся в песне людей вернулся к нему в облике коренастого кубинца.

— Я вас узнал, — улыбался Рафаэль. — Помню наше знакомство. Та ваша красивая спутница, она тоже здесь?

— О нет, — отвечал Бобров, радуясь кубинцу. После недавней беседы с англичанами сбрасывал с себя невидимый маскхалат. — Она осталась в Мапуту. Я вижу, вы тоже без спутницы.

— У меня одна спутница — чума. С ней развлекаюсь вторую неделю.

— Чума? — не понял Бобров.

— Да я же вам говорил! Африканская чума свиней! Ликвидирую очаг эпидемии. Они мне даже ночью снятся. Засыпаю, и идут, и идут на меня, сто, тысяча свиней! А я их бью по башке железной трубкой! Просыпаюсь, и ломит плечо, будто я с ринга, весь поколоченный. — И он боксерским жестом передернул плечом, ударил кулаком воздух.

— Что, крупный очаг? Большой урон?

— Признаться, большой. Они создали недавно крупные свиноводческие фермы. Надеялись, что свинина разрешит их продовольственные проблемы. Быстро, надо отдать им должное, увеличили поголовье. Но теперь на эти крупные свиные стада напала чума. Уничтожаем зараженных свиней. Бьем и сжигаем!

— Вы сказали тогда, что эта инфекция не случайна.

— Оттуда! — он кивнул головой в ту сторону, где мирно и ровно шумел океан. — Мне это знакомо по Кубе. Они забросили к нам чуму. Мы пережили трагедию. Я боролся с такой же чумой у себя на Кубе. Теперь я встречаю ее здесь. Они вселили в свиней чуму, как по евангелию вселяли бесов. И свиньи сбесились. Но главный бес один. Это он прислал к нам на Кубу заразу. Он же прислал ее в Мозамбик.

— Вы полагаете — это акт саботажа? Бактериологическая диверсия?

— У меня никакого сомнения. Я знаю это по Кубе. ФРЕЛИМО утверждает продовольственную программу, делает ставку на свиноводство, значит, ЮАР должна отравить свиней. Поверьте мне, я все это уже видел. Приезжайте завтра ко мне, посмотрите, как я работаю. Я работаю на ферме за городом. Там мы убиваем свиней. Там вы увидите, что такое — сегодняшняя борьба в Мозамбике!

И он опять передернул плечами, и было неясно: то ли это боксерский дриблинг, то ли жест отвращения.

Бобров простился с кубинцем, поднялся к себе на лифте.

Его номер с высоким зеркалом. На столе — рабочая тетрадь с беглой записью о встрече с англичанами в баре, с кубинцем Рафаэлем в саду. Дорожная ладанка, слайд, где семья в вечерней избе под жостовскими цветными подносами, — хрупкий отсвет драгоценного дня.

Он лежал без одежды на двуспальной кровати под лепным королевским гербом. Маяк за окном бесшумно врывался в номер, двойным скользящим лучом. Зажигал трепетной молнией зеркало, графин на столе, его голое, словно натертое ртутью, тело. Выхватывал изображение комнаты и его, лежащего. Выносил наружу во тьму в двух длинно протянутых лучистых пригоршнях и выплескивал далеко в океан. Опять возвращался, черпал из номера, захватывал его в невесомую материю света, извлекал из зеркала, из графина и выплескивал далеко в океан.