Александр Проханов - Горящие сады

В это созерцание почти естественно, незаметно вливалось слабое дребезжание, как переборы кузнечика, но не природные, а металлические. И Бобров выделял их, гася все прочее, настраивался на этот негромкий, безошибочно узнаваемый звук. Возвращался в реальность: поляна, мерно сносимая белесая птица, стрекот невидимого, приближающегося самолета.

Самолет прошел в стороне, промахнулся, почти умолк, и явилась мысль, что он миновал поляну, отказался от посадки, прямиком проследовал дальше. Но звук вернулся, резче, разительней, в стрекочущей металлической силе, и, просвистев за соседними кронами, невидимый, прошел самолет, удаляясь, прочертив звуком ракурс своего удаления. Опять почти стихло, и повторился страх, что он не вернется: разглядел на песке колею машины или их, притаившихся под кустами, какой-нибудь отблеск металла, потревоженный, просматриваемый сверху ландшафт, какой-нибудь знак, неведомое им условие посадки, отсутствующее, породившее у летчика чувство тревоги, заставившее его улететь.

Но звук приближался, вытягивался по стреле точно, ровно, нацеленный на поляну. И Бобров, стремясь на этот звук, внезапно над деревьями, почти фронтально, увидел снижающийся самолет, крутящиеся слюдяные пропеллеры, белый, как тень, фюзеляж и красные клинья в подбрюшье. Самолет увеличивался, покачивал, щупал крыльями воздух, примеряясь к посадке. И Бобров прижимался к земле, и одновременно вытягивался в сторону белой, с красными линиями машины. Фиксировал легкое, с приседанием на хвост касание самолета о землю. Солнечный дымок сорванной колесами пыли. Затихание винтов с редеющими проблесками солнца. Бег легкой красивой машины вдоль мелькающих крон и стволов по поляне, к той редкой гривке травы, где был заложен заряд. Ожидание вспышки и взрыва. Самолет миновал, проскользнул эту гривку, и мысль: заряд не сработал, и в нем, в Боброве, мимолетное облегчение. Рвануло плоско и дымно. Вздыбило машину, как на взлете, задирая в небо черные клювы моторов. Хвост зачертил по поляне, разбрасывая заостренный клубящийся дым. Белый фюзеляж устремился вверх и одновременно раскалывался. Красный круглый взрыв прорывал его, как пакет, разрушал, превращая в дымный клубок. И громкий, тугой, жаркий хлопок пронесся сквозь куст, где лежал Бобров, обдавая его гарью, зловонием взрыва, ослепляя пылью и светом.

Открыл глаза. Поляна горела сразу во многих местах. В колючих сквозных облаках красно и копотно горел самолет. Сначала он видел лишь беззвучные краски. И медленно, сквозь глухоту перепонок, начинал проявляться треск горящей травы и пластика. Из-под деревьев, гибкие, осторожные, с оружием наперевес, поднимались солдаты. Пятнистые, тонкие, не торопясь, кольцом сходились к пожару. Соломау, шагая, снимал. Останавливался и снова снимал. Задерживал жестом солдат и снимал.

Бобров поднялся, продираясь сквозь ветки. Пошел по поляне, увидел ее всю — длинный прогал с размазанными клубками огня и копоти.

Он подошел к Соломау, стоящему на коленях в позе молящегося, — наклонился вперед, целился фотокамерой. Скосил на Боброва свой расширенный пылающий глаз. То ли оскалился, то ли усмехнулся. Проговорил с горловым клекотом:

— Взрывчатка! Взрывчатку вез! Один пилот и взрывчатка!

Он тянулся вперед фотокамерой. И там, куда он тянулся, зияла проломами расколотая приборная доска, искореженный, вырванный с корнем шпангоут, и на остриях металла, бесформенное, липко-красное, с лиловатым клубком, висело месиво.

И, видя это липкое, еще живое пятно, Бобров испытал бессилье и удушье. Отвернулся, зашагал быстро в сторону. Желудок его стал содрогаться, и его вырвало с болью на траву.

Из кустов с воем вынесся «лендровер». Шофер торопился на зрелище пожара. Бобров удалялся к опушке, и под ноги ему попалась обугленная, убитая взрывом птица, белесая, с растопыренными крыльями, обломанными ударной волной.

Солдаты подогнали «лендровер» к бочкам, работали помпой, наполняли бензином канистры. Рушили, обваливали накат землянки. Соломау подвешивал к бочкам взрывпакет, прилаживал шнур.

— Карлуш, садись! В пути пообедаем!

Соломау пропускал его на сиденье, клал рядом перемотанную ремешком фотокамеру. В глазах его, как показалось Боброву, в белых белках и чернильных зрачках было двойное отражение взрыва: этого, недавно случившегося, взломавшего приборную доску, и другого, давнишнего, на другой, давнишней поляне. На черной небритой щеке Соломау зажглась и тут же погасла красная капелька крови. Он запалил зажигалкой шнур, посадив на него жужжащую дымную муху. Вскочил в машину, и «лендровер», подскакивая, понесся по поляне, врезаясь в кущи, ввинчиваясь в упругие заросли. И сзади ахнуло взрывом и мелькнул проблеск пламени. Соломау не оглядывался. Бросил на колено усталую, перехваченную браслетом руку. Негромко, хрипло смеялся.

Что он хотел сказать своим будущим фильмом?

Ту простую, но теперь вдруг особенно ясную истину, что революция, случившаяся в России в начале века, не единична, не случайна, не кончается на себе самой. Своим взрывом поджигает продернутый в истории бикфордов шнур революций. Они — проявление непрерывно действующей в мире энергии, то вспыхивающей огненно в одном народе, то уходящей в глубокие толщи, чтобы проделать незримый путь, взорваться на другом континенте, в другом народе, разрушая мертвые монолиты уставших, изживших себя систем. В «белом», «черном», «желтом» мире действует один и тот же ген «красной» революции, формирующей облик двадцатого века. Он хотел показать революцию в африканской стране на исходе столетия как продолжение все той же, русской, на том же корневище истории.

Он хотел объяснить своим фильмом, что поколение его соотечественников, удаленное от «Авроры» на шестьдесят с лишним лет, погруженное в труды и заботы, связанные с преображеньем земли, решающее мучительные проблемы своей собственной жизни, вовсе не чуждо молодым, вспыхивающим на планете революциям, едва народившимся обществам, создаваемым все по тому же заложенному в мир чертежу, по той же, таящейся в человечестве программе. Родина, отделенная двумя поколениями от своей революции, видит в молодых, воюющих революционных республиках свой ранний облик, сознает себя в едином потоке истории.

И еще он хотел показать своим фильмом, что схватка здесь, на южной оконечности Африки, — лишь часть жестокой борьбы, расколовшей надвое мир. Он хотел показать врага, взрывающего фундамент мира. Сокрушающего опоры, на которых удерживается охваченное борьбой человечество. И эти опоры под действием непомерных нагрузок, непрерывных толчков и ударов начинают шататься. Катастрофа, падение свода могут случиться в любую минуту, в любом месте мира, в том числе и здесь, в африканской саванне, где герой его фильма — он сам — движется в запыленном военном «джипе», стремится понять механику мировой катастрофы.