Александр Проханов - Горящие сады

— А теперь приготовим площадку, чтоб им было мягче садиться!

Он был веселый и быстрый. Что*то писал в блокнот. Чертил в нем какую*то схему. Прищелкивал пальцами. Смотрел на часы, на красное свечение поляны. Встал и быстро пошел, длинноногий, остроплечий, отмеривая шаги, удаляясь, неся за собой ходульно переступавшую тень. Был похож на землемера.

Солдаты осторожно раскрывали прорезиненную ткань, извлекали круглые мины, кубики тола, связки бикфордовых шнуров. Бобров подошел к ним ближе.

— Оставайся здесь, Карлуш, — остановил его вернувшийся Соломау — Сиди вот тут, отдыхай. Я обещал министру, что привезу тебя невредимым в Мапуту. — Он шутил, но шутка была подобна мягко произнесенному приказу. Отстраняла Боброва от прямого участия, отводила ему роль не бойца, а свидетеля.

Он послушно уселся на землю, прижавшись затылком к стволу акации. Следил, как Соломау с солдатами несут по поляне мины, высчитывая и что*то промеряя шагами, должно быть траекторию самолета, место удара колес о землю, путь прямого качения. И там, где начинался его ровный, затихающий бег по земле, они, согнувшись, ловкими цепкими взмахами вживляли в дерн мины. Блестели штыки, поблескивали круглые мины, погружаемые под корни трав. Соломау сглаживал, одувал, сращивал нанесенный поляне рубец. Своими ловкими, древними, лесными движениями был похож на охотника, ставящего силок на зверя. Земля в красных отсветах казалась отяжелевшей, заряженной. Несла в себе мины.

Бобров следил за минерами, действовавшими на африканской поляне, и одновременно видел другое, явленное ему иным зрением пространство.

Сиреневые снежные сумерки Тверского бульвара, когда в голых деревьях начинают наливаться голубизной фонари, и толпа густеет, темнеет, и желтый особняк с чугунной решеткой, и такие знакомые лица москвичей, озабоченные, торопящиеся, среди которых вдруг мелькнет полузабытое, где*то виденное, особое московское лицо. То ли матери в юности, то ли жены, когда едва познакомились, то ли. деда, любившего гулять по бульвару, то ли собственное твое, кочующее по лицам других, от мальчика к старику, из века в век. Видение московского вечера, пылающих витрин Елисеевского, пролетного сверкания улицы Горького посетило его на этой душной африканской поляне как ощущение двойственности и одновременности всего.

Он смотрел, как ловкие умелые люди минируют еще один участок земли, закладывают в планету взрывчатку, в добавление к уже заложенной. К существующим ядерным шахтам, к плывущим в морях субмаринам, к реющим в небесах бомбовозам. Во льдах, в дубравах, пустынях, на всех континентах, широтах, люди закладывали в планету взрывчатку, взводили оружие. И земля, заминированная, готовая к взрыву, продолжала носить на себе города, взращивала леса, колосила хлеба, принимала в себя легкие кости умерших стариков, выводила на свет младенцев.

И такое страстное желание блага, спасения испытал он, сидя без сил под акацией, вытянув усталые ноги. Такое желание мира далекому Тверскому бульвару с голубыми сосудами фонарей, и бульвару Капуцинов в Париже с пестрыми зонтиками и полосатыми тентами, и римским бульварам, осыпанным лепестками каштанов, по которым брел, любуясь нарядной толпой, и бульварам Рамбле в Барселоне, по которым гулял безмятежно среди смуглых людей, торгующих заморскими птицами, рыбами. Он желал им всем уцелеть. Желал земле сохраниться, найти в себе силы и соки, чтобы растворить, рассосать, превратить в кислоты и ржавчину стальные оболочки оружия, разнести по крупицам, разложить и рассеять взрывчатку, оплести корнями и травами все окопы и бункеры, засыпать пылью прицелы, закупорить все дула и сопла, забить их прахом опавших листьев, хитином мертвых жуков, птичьим пометом.

Так думал он, следя за работой солдат, превращающих лесную поляну в минное поле.

Соломау подходил к нему легкой пружинной походкой, касаясь земли носками, исключая трясение почвы, — походкой воина.

— Завтра утром распределю огневые точки, — он озирал поляну, быстро темнеющую, с резкой кромкой леса в гаснущем небе. — Запру его с того конца пулеметом. А здесь, у. заправки, — пять автоматных стволов.

Они поужинали вместе с солдатами сухими галетами, запивая пресной водой из откупоренных юаровских фляг. Устраивались на ночлег.

Лежали с Соломау в землянке на нарах, подложив под головы подсумки с патронами. Было душно. Из открытого лаза не вливалась прохлада. Бобров чувствовал близкий локоть соседа, его длинные, отдыхающие, распустившиеся мускулы.

— Не закрыть ли нам вход, Соломау? Сейчас прилетят москиты, — Бобров прислушивался к беззвучию ночи, в которой, ему казалось, что*то копилось, хотело себя обнаружить.

— Здесь не будет москитов, — сказал Соломау. — Здесь сухо и далеко от реки. Я помню, в это время года здесь не бывает москитов.

— А никто не придет? Никто не придет встречать самолет? Какой-нибудь сигнальщик? Чтобы обеспечить ему безопасную посадку.

— Только мы. Здесь некому больше быть. Это место слишком далеко от селений. Здесь нечего охранять, только бочки. Мы обеспечим ему безопасную посадку.

Они замолчали. Бобров больше не хотел тревожить Соломау. Тот нуждался в покое. Нуждался в отдыхе перед завтрашним боем. Но Соломау сказал:

— Там, в машине, я сказал тебе, Карлуш, что мной движет ненависть. Но мной движет также надежда. Я знаю, мы будем еще долго бороться. Будем долго страдать. Много пуль будет выпущено в нас. Много пуль выпустим мы. Многие из нас погибнут. Но мне кажется, я доживу до победы. Доживу до дней мира и тишины. Я еще, может быть, успею жениться, успею родить детей. И, может быть, выпущу книгу стихов. Я по-прежнему пишу стихи. У меня есть несколько тетрадей стихов. Я описал в стихах и тот бой в Софале, когда нас атаковали родезийцы, и их вертолеты, как драконы, пикировали на нас, поливали огнем, и одни из нас падали лицом в траву, и их убивали из неба в спину, а другие вставали навстречу и били в небо из автоматов, поджигали их вертолеты. Я описал в стихах Москву, и снег, и как мы шли с тобой мимо фонтана, полного снега, и мне хотелось перенести этот фонтан в Африку, чтобы мои товарищи охладили этим льдом свои руки, накаленные у пулеметов. У меня много стихов про любовь, про ту, которая у меня была, и про ту, которой никогда не было. И если завтра нас ждет удача, я вернусь в Мапуту, напишу доклад министру о проделанной операции, а потом раскрою мою тетрадь и опишу в стихах и этот день, и вечер, и как мы лежим с тобой рядом, два брата, и назавтра бой. Карлуш, брат мой, хочу, чтобы все у тебя было хорошо.

И он легонько во тьме тронул плечо Боброва, и тот молча, благодарно кивнул. Лежали, засыпали, окруженные тьмой, тишиной.