Александр Проханов - Горящие сады

Согнувшись, они вошли под тент. Антониу представил Боброва. Пожимая руки офицеров, он старался скрыть от них свое утомление, улыбался, отвечал на кивки.

Командир батальона, шлепая легонько карту тыльной стороной ладони, стал объяснять Боброву, и Антониу переводил:

— Бой здесь, в зоне Хунга. Тут база противника. Ее долго искали. Противник уходил от нас, оборонялся, делал засады. Он увел нас в зону песков и безводья. Очень трудно было преследовать. Мы поймали вчера двух разведчиков, на велосипедах. И они показали нам базу. Мы сразу ее окружили, но атаковать не решились, не было сил. Сейчас подошло подкрепление, — он кивнул на солдат. — Мы введем его в бой и к вечеру атакуем базу.

— Как вы полагаете, среди осажденных могут быть белые, буры? — Бобров рассматривал испещренный пометками участок карты, где в красном кольце, как семечки, были рассыпаны треугольники, изображавшие хижины.

— Мы не знаем, есть ли там буры. Пленные показали, что на базе около ста хижин. Есть площадка для самолета. Они сказали, что иногда на базу прилетал самолет и в нем находились белые. Есть ли они там сейчас, мы не знаем. Но к вечеру все узнаем.

Последнее он произнес твердо и веско, оглядывая своих офицеров. И те подтянулись, откликнулись на его взгляд молчаливыми кивками.

А в нем, в Боброве, — искушение. Смириться, осознать свою слабость, свой предел. Найти наконец соразмерность между неуемной потребностью все видеть и знать, всему быть свидетелем — и своей нараставшей усталостью. Быть может, он уже достаточно видел и знал для того, чтобы энергия мира соединилась с энергией его собственной жизни, приоткрылась еще одна доля истины, что неясно и неверно мерцает сквозь дым солдатских костров, сквозь тусклое свечение оружия.

Нет, ему не надо идти с солдатами, а надо остаться здесь, у обочины. Дождаться конца наступления, когда изнуренные боем выйдут снова из леса, и услышать рассказ об атаке, о горящих хижинах, о разрушенной аэродромной площадке. Ну еще один бой. Малый эпизод в нескончаемой африканской борьбе, не меняющий картину истории. Нет, он не должен идти.

Искушение продолжалось недолго. Он нацедил из бака в алюминиевую кружку воды. Выпил теплую влагу, пролившуюся сквозь кожу мгновенным горячим потом. Сказал:

— С вашего позволения, комбат, я примкну к батальону и проследую в район осажденной базы.

— Это опасно, — сказал Антониу. — Могут быть засады.

— Дорогой Антониу, — Бобров, улыбаясь, положил ему руку на плечо. — Засада могла быть и у взорванного моста на Пунгуе. И в пути, когда мы являли отличную мишень для базуки. И в отеле. И на пляже. Когда в стране война, всегда рискуешь попасть в засаду.

— Очень тяжелый путь, — сказал комбат. — Открытое место. Пески. Высокая скорость на марше.

— Постараюсь от вас не отстать, — улыбнулся Бобров и, отсекая их возражения, считая дело решенным, вышел из-под тента.

Солдаты укрывались в тени. Бобров шагал по жесткой траве, осматривал их бивак. Двое, расстелив на земле платок, играли в карты, сыпали разноцветную масть, бросали мелкие деньги. Третий, сбросив жаркие бутсы, уперся голыми пятками в ствол миномета, шевелил, наслаждаясь, пальцами, смотрел на небо. Четвертый достал с груди маленькое, на цепочке, зеркальце, смотрелся в него, погружал в мелкие кудри металлический гребешок. Пятый окунал в котел руку, извлекал щепотью белые зернышки риса, машинально жевал. Все они коротали время, старались кто как прожить этот малый отрезок, были готовы сняться и идти по команде.

— Добрый день! — услышал Бобров. Обернулся: молодой знакомый солдат Роберту приветствовал его, приподнявшись с земли. Держал в руках в твердой обложке тетрадь. — Добрый день!

Бобров обрадовался, стал озираться, подзывая Антониу, и тот подошел, тоже утомленный, присел на траву, рядом с сухим опустевшим термитником, размытым дождями, похожим на глиняную старую вазу.

— Что мне спросить у него?

— Спросим, что он пишет? — поинтересовался Бобров.

— Он говорит, — Антониу устало кивал вслед Роберту и переводил: — Здесь его университетские лекции по истории. Он решил продолжить записи. Ведет дневник. Когда-нибудь, говорит он, эти записки тоже станут историей. Пишет сюда все, что приходит в голову. Обращения к матери, которые прочитает ей, когда вернется. Впечатления от армии, от своих товарищей. Сейчас описывал дорогу, привал. Говорит, после первого боя у него будет что описать.

Солдат, в подтверждение, гладил свою тетрадь, свое богатство. И Бобров испытал к нему мгновенную нежность и боль.

— Хочу ему сделать подарок, — сказал Бобров, доставая многозарядную, с разноцветными чернилами ручку. — Чтоб он ей исписал дневник и вернулся домой, продолжил запись лекций.

— Он просит, чтоб вы написали ему что-нибудь, — перевел просьбу солдата Антониу.

Бобров, раскрыв тетрадь, чуть отступил от молодого прилежного почерка, написал по-русски:

«В зоне Хунга, на обочине шоссе, у термитника, мы сидели и желали друг другу добра».

Видел, как у читающего, не понимающего надпись Роберту растягиваются в улыбке губы, как нравится ему ручка, как благодарен он за подарок.

Он хотел еще что*то сказать, но от брезентового тента раздался крик команды. Веером, приближаясь, шли офицеры. Солдаты вскакивали из кустов, гремели оружием. Застегивались, шнуровали бутсы. Бежали к обочине, строились в колонну.

К нему подходил офицер, что*то говоря Антониу.

— Мы пойдем в середине колонны. Так безопаснее. Таков приказ командира.

Он шел в растянувшейся утомленной колонне среди мерного шуршания подошв. Серая пыль, поднятая головой колонны, туманила солнце, оседала на потное лицо, обжигала при вздохах гортань. Казалось, колонна продвигается сквозь рыхлый горячий камень.

Бобров чувствовал ступней ожоги песка. Старался во время шага остудить подошву. Но жар в башмаках копился, и он ставил ногу в отпечаток солдатского бутса, словно на уголь.

Рядом мерно, молча двигались люди, тускло мерцало оружие. Пахло потом, ружейной смазкой. Лицо в едкой жиже горело. За ворот на грудь и живот лились медленные маслянистые струи. Рядом худой солдат с кровяными белками цедил сквозь оскаленные зубы воздух, щека у него кровоточила, и он все драл ногтями свою зудящую рану.

Хотелось пить. Хотелось умягчить, оросить жесткую коросту на губах. Хотелось холодного ветра, чтоб прорвало завесу пыли, развеяло зловоние металла, немытого человеческого тела. Хотелось тени, сумрака, чтоб погасло черное, обжигающее зрачки свечение на близком стволе миномета. Он шел, стараясь не отстать, не создать в колонне затора, он, белый, немолодой, он, москвич, среди черных длинноногих солдат, окруживших его своим колыханием, шел по африканской саванне к рубежу предстоящей атаки. Старался скрыть свою немощь, свое страдание. Хватался мыслью за другие, спасительные картины и образы. Черпал в них дыхание, силы.