Александр Проханов - Горящие сады

Первый их год, когда приехали в избу всем скопом, и вместе с ними теща, пребывающая в постоянном корректном конфликте с его матерью, — обычные внутрисемейные распри несхожих людей, проживших жизнь по-разному, с разным пониманием всего. Воспитание детей, убранство комнат, сервировка стола, комментарии к газетным статьям, суждения о книгах, о жизни — все было разным, копило взаимное раздражение. А он, находясь между двух полюсов, мучился, протестовал и взрывался. Своей непоследовательностью и пристрастностью увеличивал семейный разлад. Однажды ночью проснулся от криков на улице, от красного трепетания в окне. Выбежал: близко, жарко горел старый амбар. Светились слеги на крышах, занимались раскаленные сухие венцы. Вся деревня была на ногах. Тащили ведра с водой, поливали на пламя, на стены ближнего дома. Тес накалился, окутывал паром. Он вернулся в избу. С женой стали будить детей. Теща и мать, полуодетые, с седыми распущенными волосами, одинаковые в своем ужасе, в своем инстинктивном знании и согласии, брали на руки двух младших, еще сонных, капризных. Жена подхватила дочь. Он принимал в объятия покорную безвольную бабушку, и они все, босые, озаренные красным пожаром, выбирались из дома через бурьян на задворки. Спасались от пламени. И две враждовавшие недавно женщины забыли свои суетные повседневные распри. Снова, в который раз за жизнь, выносили из огня свои драгоценности. Спасали свой род, заслоняли его собой — от всех войн и нашествий. Две седые женщины, тащившие детей на руках.

Эта изба была не просто пристанищем, не просто их летним приютом. Она дарила им бесценный опыт. Детей одаривала зрелищем стада, спускавшегося к водопою, петушиным криком, пойманным в пруду карасем, венком из васильков и ромашек. А его самого — огромным, заключенным в деревянный короб объемом их семейных, родовых состояний, вошедших в сложную связь с прежним, до них, крестьянским укладом, не исчезнувшим, а питавшим их, живущих в избе, невидимыми добрыми силами.

Изба ветшала, приходила в негодность, и не было сил и умения ее ремонтировать. В ливни текла крыша. Он у себя наверху подставлял под капель бесчисленные банки и миски. Гнил, оседал, заваливал на себя дом старый венец. Рассохлись и трухлявились рамы. Окна, набранные из осколков хрупких, ломко-перламутровых стекол, начинали сыпаться и сквозить. Печь кренилась, лысела, стряхивала глину, коптила и чадила, и в духовке прогорела дыра. Он, вечно в поездках, вечно в работе, мучился, видя гибель старого дома. Чувствовал свою вину перед теми, кто строил, хранил. сберегал для него избу. Это чувство вины толкнуло его наконец на дело. Отложил все труды и науки и целый месяц отдал избе. С соседом-плотником подкопали, подставили домкраты, приподняли дом, выскребли истлевший венец и воздвигли кирпичные столбы. Завезли песок и цемент, месили, заливали в дощатую опалубку, подводя под избу вековечный бетонный фундамент. Сменили прогнившие рамы, и на черном фасаде вспыхнули, ярко сверкнули молодые глаза — новые застекленные окна. Обмазал заново печь, побелил ее бережно, и явившийся в гости друг-художник разрисовал ее цветами, оленями, крылатыми девами. Нашел в стариковском сарае связки осиновой дранки. Взгромоздился на высоченную кровлю и, держась за трубу, оседлав крутой, исклеванный птицами, раздутый ветрами, съеденный солнцем щипец, стал латать крышу. Клал белые латки, всаживал в щепу длинные блестящие гвозди, держа их в губах. Сверху слал приветы играющим детям, матери в огороде, соседям, коровам и птицам. Надвигалась синяя высокая туча. Летел, волнуя хлеба, сладкий ветер. Гнал по дороге белый легчайший смерч, словно вихрь из пшеничной муки. И в этом негрозном кружении, в живом человекоподобном вихре вдруг почудился старик, благодушный, благодарный и добрый. Залетел к нему вверх на крышу, обнял, дохнул и скрылся. И сверху на горячие плечи, на иссохшие губы брызнул мелкий блестящий дождик — стариковское благословение.

Теперь, сидя в Хараре, в ботаническом саду, под африканским деревом, отделявшим его от недалекого шоссе, где мчались лакированные «кадиллаки», «пежо», «ситроены», он видел свою избу, ее знакомое, корабельное, родное обличие. Наделял своей любовью и болью вымышленного, несуществующего героя. Оживлял, шел его путями. Был готов разделить его участь.

Он сидел на скамье под деревом, глядя на плотные колючие заросли, и тревога его вернулась, усиливалась. Оттуда, из сплетения веток, овевали его упругие ветерки. Кто*то слал ему невнятную весть, кто*то живой и реальный, принявший вид терновых зарослей. Он хотел разгадать эту весть — и в то же время не хотел и боялся. Желал продлить свое неведение, свое пребывание среди дорогих и желанных образов.

Старался возродить в себе картины родной природы, но они не возвращались. Тревога, коснувшись, охватила его, медленно пробиралась в самую его сердцевину. И там копилась. Он наполнялся этим больным предчувствием, готовым превратиться в тоску. Пытался еще спастись, за что*то еще ухватиться, что*то отдалить и отсрочить.

Видение Кремля, посетившее его несколько дней назад на пляже в предместье Мапуту. И почти телесная, из любви и раскаяния, встреча с матерью в тот ливень и гром. Шепоты, разговоры с женой, подсевшей к нему в машину в Матола, когда он отпустил Марию и в кроне дерева зеленел и светился фонарь. И дети, милые, драгоценные, повторявшие для него свое снежное игрище, когда лежал без сна в Шай-Шае в крохотном номере, поджидая Соломау, и наутро началось их рысканье по лесам, поиск и взрыв самолета. И друзья, чьи незабытые лица он вызвал из прошлого, и друзья явились и встали с ним рядом в военной колонне, и он шел, говорил и не мог наговориться с ними. И теперь вот бревенчатый дом, где протекли счастливые, полные мира дни, он почему*то тоже возник, проскрипел своим ветхим срубом.

И вдруг истина, простая и ясная, открылась ему. Все эти недели, включенный в борьбу, тратя последние силы, видя кровь и насилие, погружаясь в них одной своей сутью, он другой, заповедной, успевал приводить в порядок свои потаенные, не видимые миру ценности. Словно с ними прощался, укладывал их одну за другой в тихий ларь, совсем как в тот, что стоял когда*то в их доме на Тихвинском, принадлежавший еще прабабушке, с музыкальным замком, и он в детстве все порывался туда заглянуть. Туда, в этот ларь, опускал он теперь свое богатство, словно оставлял кому*то. И этот труд позади, ларь его полон, и дом его прибран, и сам он в белой рубахе.

Это чувство белой рубахи посетило его, сначала торжественно, потом очень быстро превратилось в боль и смятение. Он был не готов. Хотел туда, к своим милым, налюбоваться, наглядеться на них. Тронуть белую шею жены с ее любимыми гранатовыми бусами. Пройтись по лесной дороге, обжигаясь о сырую крапиву, гоня перед собой неумелого, перепархивающего птенца. Заплыть на середину озера под тихое облако, и увидеть вдали не лодку, а стеклянную вспышку весла, и знать — там плывут его дети.