Александр Проханов - Горящие сады

Бобров физически чувствовал, как время с разящим свистом сжимается в стремительный плазменный луч, вонзается, буравит, прожигает в нем, Боброве, крохотный прокол, и в этот свищ, как в пробоину подводной лодки, устремляются разрушающие сверхплотные силы, раздирая, расшвыривая его оболочки, и он гибнет, взрывается от непомерного давления мира.

— Вы продолжаете развивать свою шутку? — спросил он чуть слышно. — Когда же мне следует приглашать осветителей? Приезжать со съемочной группой?

— Точно не знаю. Может быть, сегодня. Или завтра. Или через неделю. Это зависит от ситуации на границе. От способности спецподразделений беспрепятственно преодолеть границу. Это все, конечно, гипотеза. Киногипотеза. Все входит в развитие шутки.

— Что заставляет вас так шутить? Почему вы мне это рассказываете?

— Если хотите, это каприз. Каприз человека, уставшего от бойни. Бегущего прочь от бойни. Мое прощание с Африкой. Быть может, это вам пригодится.

И мысль: вот еще один африканист, чужой и враждебный, накануне крушенья и гибели, дан ему в обозрение. И нужно его взять в свою душу, его негативный, из ядов, опыт. Силой души и воли обезвредить, победить, сделать одним из героев фильма. И следующая внезапная мысль: работа над фильмом не прервана, но начата другая, грозная, связанная с жизнью и смертью работа, к которой его призывают, в которую он вовлечен, которая исподволь, постепенно возникла в недрах работы над фильмом. Он, режиссер, искавший героя картины, собиравший его в себе по крупицам, вдруг превратился в героя, в борющуюся и познающую личность, от разуменья и поступка которой зависит судьба людей. Он, Бобров, — африканист, стоящий на пороге открытия.

— Благодарю, — ответил Бобров. — Благодарю за остроумную шутку.

На веранду входили оживленные хозяин и Старцев.

— Признательны за чудесный вечер, — говорил Старцев Бильгофу. — Теперь мой черед пригласить вас к себе. И тогда мы продолжим нашу беседу.

— Надеюсь быть полезным вашему другу. — Бильгоф поклонился Боброву. — Мои связи в кругах политиков и бизнесменов к вашим услугам.

— С благодарностью ими воспользуюсь, — Бобров пожимал профессору руку.

— Желаю вам после цветения, которое вы всем нам сулите, сладких плодов, — усмехнулся Боброву Маквиллен.

— Все-таки иногда закрывайте на ночь окна. В Австралии, я слышал, случаются прохладные ночи, — ответил ему шуткой Бобров.

Они покидали виллу. Прощались с хозяевами.

Через несколько минут они сидели в кабинете у Старцева, и тот, напряженный, высчитывающий, обегая глазами вокруг Боброва, останавливал на нем свой серый, встревоженный взгляд. Спрашивал:

— Ты полагаешь, этому можно верить? Это могла быть фантазия. Просто пьяный бред, наконец!

— Он не был пьян.

— Или, может, он тебя разыграл? Зная твои интересы. Пошутил над тобой, режиссером?

— Он — не шутник. Еще там, в Мапуту, мне дали понять, что он не шутник. Что он связан с разведкой.

— Может быть, это и так. Тем более информация нуждается в проверке. Она может оказаться дезинформацией.

— Ну подумай, что я такое, чтоб ему морочить меня! Хотел сорвать меня с места, испортить свидание с тобой? Посадить на самолет и отправить в Мапуту? Едва ли. Это был срыв, психологический срыв. Уж ты поверь мне. Я чувствую в человеке эти моменты. Это был срыв гибнущего человека.

— Все может быть. Я все допускаю. Но информация подлежит проверке.

Старцев продолжал бегать глазами, словно ловил невидимую, перемещавшуюся по комнате точку.

— Скажи мне, — Бобров видел близкий лоб Старцева, в котором шло вычисление. — Сколько времени нужно, чтобы эта информация дошла до Мапуту. До тех, кого она касается. До людей АНК.

— Мне трудно судить. Проверка, перепроверка и все такое. Везде свои темпы, своя скорость прохождения информации. К тому же каналов много — не сомневаюсь, у АНК есть свои люди, свои источники, и, если им что*то грозит, они знают об этом не хуже тебя. А грозит им постоянно, и у них, не сомневайся, есть свои способы защититься, выйти из-под удара, обвести вокруг пальца противника. Хотя любой намек, даже тот, который ты получил, важен. Пренебрегать им нельзя. Он подлежит анализу.

— Для анализа, боюсь, не осталось времени.

Старцев говорил очень искренне, убедительно, его давний друг, желающий ему блага, он не желал снять с него, Боброва, эту внезапную, кажущуюся непосильной заботу, он просто брал ее на себя. Просчитывал и обдумывал. Но быть может, прав Старцев, и он, режиссер, заигрался. Услышанное им — одна из бесчисленных версий, бесчисленных обмолвок, гуляющих в бесконечных потоках политической и боевой информации, омывающих мир. И не его задача, не его компетенция — реагировать на эту залетевшую частность, на этот внезапный всплеск. Он — художник и откликнется на это по-своему. Он введет этот случай в сценарий, обыграет в сюжете картины: ту, в «Полане», встречу с Маквилленом и эту, в Зимбабве. Бегство расиста с тонущего корабля. Еще один признак крушения. И зеленое сукно, и колоду карт, и свой портрет среди разноцветных масок. И герой его, африканист, случайно получив информацию, прерывает визит в Зимбабве, расстается с любимым другом и летит в Мапуту, известить людей АНК.

— У тебя есть расписание? Когда самолет в Мапуту? — спросил он у Старцева.

— Ты что, хочешь лететь?

— У меня, как ты видишь, нет выхода.

Старцев позвонил.

— Есть рейс из Лусаки через Хараре в Мапуту, сегодня. И утром прямой на Мапуту.

И снова вялая волна апатии, слабости, почти обморочности накатилась на него, словно из сонного моря, опрокидывая, заваливая, лишая воли, и он последним усилием, борясь с ней, хватаясь за твердь, вызвал в памяти образ Марии, идущей к темному дому, где в дереве зеленеет огонь, и Микаэля, рисующего на бумаге план полицейской казармы, и певца из «Амандлы», стискивающего кулаки на фоне чернокрасной Африки. И волна отступала, и он оставался на суше в ясности, в очевидности предстоящего действия.

— Я одеваюсь. Ты проводишь меня?

— Мне больше не следует тебя уговаривать?

— Нет, дорогой, не надо.

— Все ясно. Пойду скажу Антонине.

Они промчались по ночному Хараре, и Бобров, жалея, что так и не успел увидеть столицу днем, опять нашел в ней сходство с холодным, искусственно синтезированным кристаллом, неоново-ртутным на гранях. Вспыхнул своим черным стеклом и металлом и быстро погас.

Старцев нес его дорожный баул. Стремился услужить и помочь. Отдал в окошечко паспорт. Офицер безопасности, высокий, белобрысый, с пистолетом на широком ремне, узнал Боброва. Изумился глазами столь скорому его возвращению, но тут же перевел изумление в широкую дружелюбную улыбку. Взял под козырек.

— Как жаль, что мы расстаемся, — сказал Старцев. — Так внезапно. Ни о чем не поговорили. Ведь столько у нас накопилось.