Александр Проханов - Горящие сады

Они вошли в дом, в яркую, накаленную, как показалось Боброву, комнату, жаркую от грохочущей музыки, от танцующих, пестро одетых людей, от блеска бутылок, белозубых улыбок и смеха. На стене красовались плакаты АНК. Висел портрет Нельсона Манделы. И среди нарядного гомонящего люда он сразу увидел Марию. Она издалека удивилась, и изумление ее тут же перешло в радость. Она вся светилась, потянулась к нему, пошла навстречу, и он любовался ее гибкими, в такт музыке, движениями.

Микаэля отвлекли, увели куда*то, и Бобров досадовал на его исчезновение. Но и его самого уже тормошили, тащили к столу, усаживали. Поставили перед ним тарелку с овощами, ломтиками мяса. Налили стакан пива.

— Карл, я так вам рада!

Он выпил с наслаждением пиво, думая, что улучит в этом гвалте момент и подарит Марии браслет. Но не раньше, чем передаст сообщение Микаэлю. Оглядывал многолюдье. Здесь были мужчины и женщины, были и дети, маленькие, возбужденные, включенные в общее празднество. Он старался угадать, где те, что вернулись, во имя которых праздновали. Но все были одинаково накалены, разноцветны.

Пиво тронуло его легчайшим хмелем, обострило зрение. Женщина в красной свободной блузке, с высокой грудью, только что кончила танцевать и устало повела рукой у смуглого лба. И этот жест вдруг тронул Боброва, очень бабий, не африканский, а именно бабий, русский жест, напомнивший сразу другое застолье. Деревенский северный стол, белые стариковские бороды, алый сарафан, и за окнами карельской избы — млечная негаснущая голубизна.

Снова ударила музыка, и двое — молодой мужчина, очень гибкий, мускулистый и яростный, и женщина, с круглыми, как две чаши, бедрами, пошли танцевать, не касаясь друг друга, не глядя один на другого, а соотносясь через невидимый, подвижный, меняющий свое место центр. И Бобров, увлеченный танцем, хотел понять это сложное, гибкое, создаваемое танцорами пространство, и оно, неуловимое, волновало его. Все смотрели, как эти двое танцуют. Не двигаясь, танцевали вместе с ними — глазами, губами, волнообразными движениями тел, и дети, смуглые козлики, белоглазо и ярко моргали.

Он увидел, как из дверей показался Микаэль. Замахал, указывая на магнитофон, требуя, чтобы убавили звук. Пошел через комнату.

— Микаэль, — перехватил его Бобров, — удели мне минуту. Мне нужно тебе что*то сказать.

— Да, Карл, сейчас. Опять явился этот полицейский с целым нарядом. Слишком уж мы шумим. Требует, чтобы все мы вышли. Я сейчас объяснюсь с ним и приду к тебе. А ты пока пойди наверх, в библиотеку. Не надо, чтобы тебя видели. Джон тебя проводит, — и он кивнул тому, что первым встретил Боброва у калитки, и тот, указывая путь, провел Боброва на второй этаж, в библиотеку, уставленную стеллажами, на которых лежали свитки плакатов, кипы брошюр. И висел на стене, как внизу, портрет Манделы.

Библиотека занимала верхний угол виллы. Одно окно выходило на лужайку, ярко освещенную и зеленую, с бетонированной дорожкой, ведущей в гараж, где блестел хромированный бампер небрежно загнанного «мерседеса». Другие два окна были раскрыты в темноту, в близкие заросли сада. Бобров рассеянно смотрел на лужайку, слыша голоса внизу и приглушенную, все еще звучащую музыку.

Видел, как из дома лениво выходили люди, посмеиваясь, пританцовывая. Ступали на лужайку в световые квадраты. Какая*то женщина волокла за руку упиравшегося ребенка, рассердилась и дала ему громкий шлепок. Увидел Микаэля и стоящего рядом с ним человека в армейской форме. Тот что*то раздраженно объяснял Микаэлю, указывал на окна, на близкую улицу. Приложил ладони ко рту и громко, зычно, на крикливом португальском, произнес:

— Прошу всех выйти из дома, выслушать важное заявление!

Бобров увидел Марию, выходящую на лужайку. Тронул нагрудный карман, где лежал для нее браслет.

— Прошу всех выйти из дома, выслушать важное заявление! — повторял на зычном португальском военный.

Бобров подошел к другому, открытому в сад окну. И там, внизу, в глянцевитых обрызганных зарослях, увидел двоих, попавших на мгновение в отсвет. Их пятнистые униформы, картузы, черные зыркающие лица, трубу гранатомета с коническим набалдашником заряда. Один из них снял картуз, и над угольно-черным лицом латунно и рыже блеснули светлые волосы. И он произнес по-английски:

— Черт здесь пролезешь!

И второй по-английски цыкнул на него:

— Заткнись!

Это английское «заткнись», труба гранатомета, светлые волосы над черным гримом лица ошеломили парализующим знанием, невероятным, похожим на абсурд совпадением, ирреальным, сошедшим с экрана образом, жутким тождеством искусства и жизни. И он задохнулся, беззвучно повторял: «Быть не может!» Это «Быть не может!» относилось ко всем сразу. К тем двум в кустах, перекрашенным, перемалеванным белым, о которых думал, которых ждал поминутно, не верил, торопился сюда с сегодняшнего, бесконечно далекого вечера, где веранда, зеленое сукно и игральные карты, превратившиеся вдруг в лужайку перед домом, в пестрых, стоящих на ней людей. «Быть не может!» относилось и к тому, что он, Бобров, вдруг вошел в контакт с этим замыслом, который он сам сотворял, поминутно выкликал, приближал, хотел стать частью его, соединить своим духом и плотью реальность и вымысел, и теперь ему это дано. Оно относилось и к чему*то еще, безымянному, вставшему вдруг огромно и страшно, породив ощущение абсурда.

Он хотел что*то сделать. Библиотека, где он находился, соединялась с виллой открытой наружу лестницей. Он метнулся туда, но осекся. Испугался открытого, выставляющего его на вид пространства, освещенных ступенек. Отшатнулся вглубь, к наклеенному портрету Манделы.

Смотрел в окно, сознавая не разумом, а неразумным предвидением, опережавшим на несколько мгновений происходящее. Словно там, на лужайке, осуществлялась заложенная в него, Боброва, программа.

Люди толпились, мелькая цветными одеждами. В доме играла музыка. Военный что*то указывал им, махал на них, выстраивал в ряд. Готовился говорить, отступал, прикладывая ладони ко рту, пятился все дальше во тьму. И по мере того как он исчезал, в калитку быстрой цепочкой, пригибаясь, один за другим, держа на весу автоматы, вбегали солдаты, окружая лужайку, откидываясь назад, открывали грохочущий, пульсирующий множеством вспышек огонь. Направляли пузырящиеся пламенем дула в клубок людей, наполняя его воем и грохотом, разрубая, разваливая на части, простригая в нем пустоты, сквозь которые летели жидкие струи огня. Люди валились тут же, один на другого, теми же пестрыми ворохами. Солдаты, откидываясь назад, поливали их пулями. Бобров, ослепленный в ужасе, видел чье*то визжащее, клубком катящееся тело, толкаемое ударами пуль, наматывающее на себя трассирующие нити. Из толпы, прорывая ряды автоматчиков, размахивая кулаками, подскакивая, как по воде, вынесся Микаэль. Метнулся к гаражу, к «мерседесу». Несколько трасс, развернувшись, поймали его, скрестились на нем, гнали вперед и затем, выгибая, ломая хребет, рушили. Пули ударили в торчащий зад «мерседеса», кудрявя металл, и бледная вспышка взорвавшегося бака превратила гараж в белый шар света.