Александр Проханов - Горящие сады

— Если посчитать, Кирюша, сколько всего было прочувствовано, продумано, проговорено! Уж чего-чего, а поговорить*то успели! Да и погулять, потешиться, подурачиться! Скажут, безрассудство? И это было, конечно. Но среди дуракаваляния бездну всего проштудировали! И не было на нас напастей. Не было мобилизации. Карточек не было, лесозаготовок. Мир был, Кирюша, мир был вокруг и в нас самих! Ну да, конечно, и вьетнамская война, я*то ее, поверь мне, хлебнул! И Карибский конфликт, и Чили! Все это было, было. Это было со мной, но позже, и как бы не у нас, и не в нас! Тогда мы могли заблуждаться. Огромная, страшная война откачнулась, и огромное напряжение, беда огромная, в которой наши матери и дядья были связаны в страшный узел, оно, это надрывное время, кончилось, казалось, все узлы развязались. И мы, детки их, из послевоенного детства, потихоньку-полегоньку, оглядываясь и осматриваясь, превратились в первое — это я тебе говорю — в первое, может быть, за два века легкомысленное и счастливое поколение. В нас, Кирюша, в нашей молодой судьбе, если подумать, народу был дан как бы роздых. Нет, не праздность! Наоборот, — трудились, да как! Это вранье, что бездельничали, что развлекались! Может, так никогда и не трудились. Пол-Казахстана распахали, это тебе не аллею лип посадить! Океанский флот построили… Это еще потомки поймут. К другим планетам рванули, улыбочка*то наша белоснежная, гагаринская, посверкала над миром. Новые города заложили. Нефть из болот достали. Да что там! Вкалывал народ, как никогда. Да только без надрыва, без спазмы, а как бы в охотку. Без гонки, а вволю. Вот что в нас важно: мы мира дохнули! И сумели им воспользоваться! Ты согласен, Кирюша? Я прав?

Бобров кивал, удивлялся: то время, окончившись, все еще продолжалось в их памяти. Отзывалось едиными мыслями, почти единой, заложенной в тех разговорах лексикой. Значит, жили тогда едино, думали сообща, душа в душу, мысль в мысль.

Старцев сделал в воздухе взмах, как бы отпускал на свободу, в небо с туманными звездами, в разлитые кругом ароматы то былое, что их сочетало. И затем твердо, двумя ладонями, что*то отсек, отграничил.

— Теперь, Кирюша, наступило другое время! Мир стал другой. Опять мы входим в жесточайший, предельный период. Кончилось отдохновение, и опять за суровое дело. Что взяли тогда, отдавай, отрабатывай! Ничего, Кирюша, мы выдержим. Батьки и дедки выдержали, и мы выдержим! Отложим наши иллюзии, наши тихие сладкие песни и споем, если грянет, и «Войну священную», и «Броня крепка», и «Сотни тысяч батарей». Ведь эти песни мы в детстве певали. Мы ведь не только хлеборобы, как Князек говорил, мы и ратники! Мы ведь и ратники с тобою, Кирюша!

Он двинул плечом в нарядной рубашке, и откуда*то в нем, в дипломате, возник мужицкий, солдатский жест. Так кидают за спину мешок, а на плечи винтовку, а через голову — шинельную скатку. Этот жест вдруг больно огорчил, почти испугал Боброва. Не хотелось ему сейчас этого жеста.

Из комнаты к ним вышла Антонина. Сидели втроем. Смотрели на розы. Потом, почти не сговариваясь, запели тихими давнишними голосами: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила». И слетались на их голоса никуда не исчезнувшие светлые силы.

Легли поздно. Бобров забывался, превращался в сон, в малую легкую птаху, ныряющую в воздухе, вытягивающую за собой синие нити.

Воскресное утро было душистым, в радужной фонтанной пыли. Они решили отправиться на загородную прогулку. Старцев, отомкнув ворота, выводил машину. Антонина держала книгу о фильмах Боброва, перелистывала страницы, где горячие алые кони мчались в белых снегах.

Уже были готовы усесться, когда ворота соседней виллы растворились и выплыл хромированный радиатор. Свежий седеющий человек поклонился им, улыбнулся из-под твердой щетки усов.

— Доброе утро, мистер Старцев!

— Доброе утро, профессор! — Старцев шагнул навстречу, пожимая соседу руку. — Я уже знаю, куда вы отправились. Сегодня погода как раз для верховой езды.

— Вы угадали. Хотя бы на пару часов хочу сменить кабинетное кресло и автомобильное сиденье на верховое сед ло. Надеюсь, когда-нибудь и вы присоединитесь ко мне. Я уступлю вам мою любимую лошадь.

— Когда*то я занимался в манеже. Но с тех пор на земле успело смениться несколько поколений лошадей, — пошутил Старцев. — Позвольте представить вам моего московского друга, режиссера, — он сделал соединяющий жест. — Кирилл Бобров. Профессор Бильгоф.

— Очень рад, — Бобров пожал протянутую руку. — Я привез вам поклон из Москвы, от профессора Корнелиу Авареша. Надеюсь во время моего визита в Зимбабве повидаться с вами. Если у вас окажется время.

— Благодарю за поклон. Я очень ценю работы профессора Авареша. Он тонкий этнограф, большой знаток африканского юга… А ваши проблемы? Что привело вас сюда?

— Позвольте, — Бобров повернулся к Антонине и мягко, извиняясь, извлек из ее рук книгу. — Пользуясь этой мимолетной встречей, хочу преподнести вам, — он быстро, на лету, сделал дарственную надпись, передал книгу Бильгофу. Тот принял, раскрыл. — Я дилетант в вопросах африканского юга, но герой задуманной мной картины действует именно здесь. И мне хочется понять атмосферу, послушать знатоков.

— Благодарю… Мистер Старцев, если сегодня вечером вы с женой и вашим другом располагаете временем и у вас нет намерений провести его по-своему, я был бы рад видеть вас у меня после шести.

— Спасибо, профессор, придем с удовольствием, — ответил Старцев, весело взглянув на Боброва. — Желаю приятной прогулки верхом.

Они дождались, когда машина Бильгофа прохрустела по гравию, прошелестела по асфальту, метнулась и растаяла в синеватой дымке.

— Ну вот видишь, первый контакт тебе обеспечил! — довольно смеялся Старцев. — А теперь, Кирюша, забудь о делах!

Они миновали ботанический сад с глубокими зелеными полянами и одиноко стоящим, похожим на дуб деревом. Боброву на миг захотелось уйти в эту зелень, сесть под округлое, черно-живое дерево, прислониться затылком к теплой коре. Прокатили мимо рощи, где пестрели разноцветные кони, наездники прямо и грациозно сидели в седлах, и одна лошадь, управляемая седоком, плавно скакала, перебирая хрупкими копытами, и казалось, из окна скоростной машины, — они смотрят замедленную съемку.

Долго катили по пустому, голубому, как река, шоссе, мимо влажных рощ и долин. Бобров, слушая мягкий ветер за стеклами, испытывал блаженство. Изредка вступал в короткие, все о московской жизни, разговоры с друзьями. Они чувствовали его состояние, не докучали, оставляли молчать.

Достигли Национального парка, где был устроен натуральный, в каменистых холмах, вольер для львов. Привратник открыл ворота, они покатили по желтой, проросшей корнями дороге, высматривая на гранитных утесах львов. Наконец увидели целое стадо, ленивое, лежащее в тени. Перед львами, обглоданно-белый, с кровавыми ошметками, валялся коровий костяк. Антонина в страхе подняла стекло, и они медленно проехали мимо сонных, сытых животных. Только один лев поднял свою круглую башку и зевнул.