Александр Проханов - Горящие сады

— Ты что, раллист? — Бобров взглянул на дорожный мелькнувший знак с цифрой «60» и на фосфорное свечение спидометра, где стрелка пульсировала у отметки «120». — Все так же любишь гонять?

— Знаешь, здесь все так гоняют. Вначале я сам удивился. Такие, казалось, педанты — и непрерывное превышение скорости. Но один знакомый, белый юрист, объяснил. Мы, говорит, стали ездить на больших скоростях, когда на дорогах появились засады. Чтобы уберечься от очереди. Едешь в город, в контору, кладешь на сиденье автомат и гонишь сломя голову, вглядываешься в каждый куст. Теперь, когда произошла замена власти, они уже не берут с собой автомат, но привычка быстрой езды сохранилась… Кирюша, прежде чем ехать ко мне, сделаем маленький крюк. Покажу тебе ночной Хараре.

Промчались сквозь пригород, сквозь мягкое свечение вечерних вилл, вдоль увитых плющом решеток. Въехали в город, показавшийся сверкающим, черно-холодным кристаллом. Он был пуст и безлюден, стерильно чист, омыт металлическим и стеклянным блеском. Бобров почувствовал холодное и нордическое в облике Хараре, созвучное с городами северной Европы и Англии. Было что*то от Эдинбурга или Роттердама. Опустив у машины стекло, заглядывался на сверканье витрин, на медленное вращение высокой рекламы, на граненые плоскости отелей и банков. Ощутил на мгновение здесь, в душной Африке, северный запах моря.

— Сейчас здесь нет никого, — Старцев прогнал машину по отражению рекламы. — Все живут в предместьях. А вот послезавтра ты увидишь толпу.

Они вернулись в пригород. Прошуршали по узкому безупречному асфальту. Остановились перед чугунными воротами. Старцев вышел, растворил узорные дверцы. И они очутились на зеленой освещенной лужайке, среди цветов, брызгающего фонтана. Из дверей нарядного дома шла Антонина, жена Старцева, открывала Боброву объятия, и, целуя ее, слыша, знакомый ее смех, интонации московского родного радушия, он наконец освободился от последнего напряжения, что*то отпало, оставило его, тяжкое, неотступное, и он вдруг почувствовал себя дома, беззаботно и сладостно.

— Друзья, как я рад вам! Ну и как я вам рад, друзья! Они ужинали. Обильная, вкусная, красивая еда, от которой отвык на ссудных пайках Мозамбика, казалась еще слаще от того, как его угощали. Как искренне радовались ему. Вспоминали Москву, последнее свидание, когда Антонина одна, без мужа — Старцев был за границей, — приходила к Бобровым, и какой был промозглый дождь, как провожали ее по Кропоткинской под зонтами, и у Академии художеств их всех окатила машина.

Пили, чокались. Бутылки были нарядны. Старцев отмахивался от жены, все подливал да подливал. Бобров с наслаждением хмелел. С готовностью смеялся шуточкам друга. Сам шутил, невпопад, неудачно, но все равно все смеялись.

Пошли осматривать сад. На подстриженном газоне лежал брызгающий шланг. И в мелком сверкании воды дрожал, искрился, стекал ленивыми каплями тяжелый куст роз. Бобров погрузил лицо в холодные красные, бархатно-ароматные цветы и не мог надышаться. Чувствовал, что лицо его все в бегущих душистых каплях.

Араукария была похожа на зеленую скульптуру танцовщицы. И он дурачился, кланялся ей, целовал протянутую для поцелуя ветвь.

Бассейн был освещен, лазурный, с разводами света, и хотелось разбить телом эту звонкую синеву.

— Да у вас здесь просто рай! — восхищался Бобров.

— А ты как думал! Европейцы, брат, здесь, в Африке, хотели осуществить идею рая, невозможную в закопченной Европе. Они и осуществили ее, и были очень удивлены, когда в один прекрасный день в их райские врата полетели связки гранат, — Старцев махнул рукой в сторону высокой, увенчанной цветами изгороди.

— Ты тоже ждешь оттуда гранаты? — легкомысленно засмеялся Бобров.

— Да нет, там тоже вилла. Там живет респектабельный человек, профессор Бильгоф. Мы уже познакомились, но еще не успели обменяться визитами.

— Бильгоф? У меня к нему есть рекомендация. У меня с ним запланирована встреча.

— Вот и встретитесь. Может быть, даже завтра. Попросту, по-соседски!

Они вернулись в дом. Антонина готовила Боброву комнату. Взяли бутылку, стаканы. Вышли вдвоем на открытую полутемную веранду с плетеными креслами. Поставили бутылку и стаканы на каменный пол. На столбе в саду висел граненый фонарь, а под ним, в пятне света, краснел куст роз и металась тень какого*то бесшумного, налетевшего на фонарь существа. Сидели, любовались, поднимали стаканы.

— А помнишь? — Старцев сделал легкий молодой жест рукой, и фонарь осветил его так, что исчезли залысины и морщины — и опять промелькнуло юное, шальное выражение. — Помнишь, у Князька затеяли клеить маски? Сходились, лепили из мокрых старых газет, сушили, размалевывали. А потом под рождество напялили на себя всю эту чертовщину, язычество это балаганное и скатились на Арбат. Милиция нас забирать вздумала. Постовой молоденький ведет нас, а мы по-козьи блеем, бубенцами звеним, метлами машем. Он уж, бедный, отпускает нас на все четыре стороны, не знает, как отвязаться. А мы ему: «Нет, брат, забрал нас, так веди!» Насилу отбоярился!

— А помнишь? — Бобров подхватил его воспоминание, озарился тем внезапным, рождественским, выпавшим на Москву снегом, по которому топали в вывернутых наизнанку тулупах, и какой*то прохожий залепил ему в спину сахарный сочный снежок. — Помнишь, как задумали ехать во Псков, а денег ни у кого ни копейки? И Цыган цыганил своим саксофоном. Кинул шляпу в парке и играл свои блюзы, и ему насорили-таки рублевки и трешки. В тот же вечер и укатили!

И это видение посетило обоих: Цыган, молодой, с губами, лиловыми, как два баклажана, что*то дует и шепчет в ухо своему саксофону, и тот мурлыкает, изгибается гибким хвостом, ластится Цыгану на грудь.

— А помнишь, как я гонял за своей манекенщицей? — и снова в Старцеве мелькнуло что*то лихое, гусарское, что потом бесследно исчезло под тонкой броней, в которую его зачехлила профессия. — Она в Питер — и я за ней! Она в Ригу — и я за ней! Она в Иркутск — и я за ней! Так и летал за ее разноцветным подолом! Ух и налетались тогда!

Куст розы, багровый, с обильными огромными цветами, смотрел на них. Бобров наслаждался прохладно-теплой неизнурительной ночью, хмелем, близостью друга, обретенной прочностью и покоем.

— Я все думаю, Кирюша, о тех наших днях, о том нашем времени. Казалось, вот оно было, совсем недавно, ан нет, пролетело и уже невозвратно. Оно, это время, казалось тогда очень личным, очень нашим. Но оказалось, не только мы — все его так понимали и чувствовали. Оно было всеобщее, время! Вот увидишь, еще о нем скажут исследователи, еще историки его опишут как отдельное, особое, очень важное время!

— Я недавно думал об этом, — Бобров вспомнил свой марш по пескам, мысли в солдатской колонне. — Я тоже об этом думал.