Александр Проханов - Горящие сады

Он болел, но болезнь уже отступала, схлынула вместе с жарким ангинно-красным бредом, излетавшим всю ночь из настольной лампы, обмотанной материнским платком. Болезнь отхлынула, оставив по себе светящееся пустое пространство в душе, ожидающее нового, счастливого, неведомого наполнения. За окном сквозь желтизну рогатого ясеня прозрачный синий мартовский день с воробьиными криками, угольно-влажными перелетами галок, облупленной, в медовых остатках извести, красных кирпичных метинах церковью. Все это парило, струилось над ним и в нем, посланное ему на смену страдания в продолжение жизни. И такая благодарность, любовь ко всему, что его окружает, радуется его исцелению.

В соседней комнате слышатся голоса. В гости пришли старики, бабушкины братья дед Николай и дед Михаил. Сначала в коридоре звонок. Бабушкин торопливо-испуганный бег. Лязг цепочки. Шумные движения больших неповоротливых тел. Шарканье снимаемых калош, тяжелых шуб. Вздохи, отдышки, приветствия. Звуки близятся, вырастают в соседней комнате. Звонкий шлепок в ладоши — это дед Михаил, довольный тем, что одолел крутую лестницу, в тепле, в уюте предвкушая крепкий чай с булкой, хватает себя перед зеркалом за пышную бороду, пропускает сквозь кулак белые волнистые струи.

«А ну-ка, Настенька, поставь нам с братом чайку! А ну-ка, ну-ка!» — бодро командует, подгоняет сестру. Но мать не строго, но недовольно, радуясь, но и с укоризной прерывает его: «Тише-тише! Ванюша спит. У него сегодня первый день как нормальная».

Он быстро закрывает глаза, притворяясь спящим, но и сквозь веки чувствует: оба деда поочередно заглядывают в комнату — беловолосый сияющий дед Михаил и бритый, серебристо-серый и желчный дед Николай. Голоса их после этого звучат почти шепотом, потом все громче и громче, и вскоре они окончательно забывают о нем, а он наблюдает в приоткрытую дверь их отражение в зеркале, и у края зеркальной рамы от их голосов и движений дрожит короткая радуга.

«Все-таки, скажу я вам, удивительный мы народ! Столбы и те не умеем прямо поставить! — Дед Николай, отдышавшись, дает волю накопившемуся раздражению, наполняя дом трескучим электрическим смехом. — Идем мы к тебе, Настенька, по вашему переулку, а у вас, если ты видела, новые столбы взамен старых ставят. Ну, казалось бы, чего проще прямо их врыть. Так нет же! Один туда, другой сюда, ни одного прямо. Я и говорю их прорабу: ведь так, говорю, захотеть поставить — не поставишь! Ведь это умудриться надо! Ведь это искусство, говорю, целое!»

«А тот*то, прораб, благодарный, в ответ ему, конечно, пульнул! — Дед Михаил хохочет, забавляясь раздражением брата. — Я ему, брату твоему, говорю: ну, позволь, Николай, ну нельзя же так! Пора наконец смириться! Пора наконец понять, что мы с тобой старики! Так нет. Пока сюда шли, он десять раз взрывался. К кому только не цеплялся».

«Да-да, — горько соглашается дед Николай, каясь, хлопая себя по лбу, длинноного шагая по комнате. — Все меня раздражает, все! Не могу себя в руки взять. Должно быть, скоро с ума сойду».

«Но позвольте, нельзя же так!» — делает вид, что возмущается, дед Михаил.

«А я вам вот что скажу, Коля, Миша. — Бабушкин голос чуть дрожит, торжественно возвышается от волнения, от сочувствия, желания поделиться с братьями. И вся она хорошо видна ему, маленькая, ладная, сухая, примостившаяся в низеньком креслице на крохотных медных колесиках: белая гладкая голова, быстрый, ловко-изящный взмах руки в широком рукаве, лучистый, на братьев обращенный взгляд. — Пока моя Таня на кухне, я вам признаюсь. Я тоже стараюсь смириться, стараюсь взять себя в руки, унять гордыню. Тане не возражать, не вступать в пререкания. Стараться побольше молчать. Ах, как это трудно! Как часто срываюсь и потом раскаиваюсь! Но я все-таки борюсь с собой и надеюсь, в конце концов мне удастся победить себя. Когда я молчу, то обращаюсь к прошлому. Вспоминаю папу и маму. Сколько любви и смирения было в маме! Сколько безграничной, отданной нам всем любви!»

Голос ее высок, светел. И он знает, в ней присутствуют сейчас дорогие, исчезнувшие образы, данные ему лишь негнущимися фотографиями с золотыми обрезами в их фамильном альбоме, а ей — цветом, запахом, ветром, колыхавшим цветы в саду, где ее отец, его прадед, большими садовыми ножницами подрезает кусты чайных роз, а мать, прабабка его, подвешивает плетеный гамак, роняя с плеча шелковую скользкую шаль.

«И эта любовь, — продолжает она, — придает мне силы. Вы знаете, как я люблю мою дочь, вас, братья мои, внука Ваню, моего милого доброго мальчика!»

Это обращение к нему, не лицом, не голосом, а всей любящей сутью, готовностью восхищаться, спасать, приносить непрерывную жертву — это обращение любви коснулось его, становясь навсегда частью того мартовского синего дня, его исцеления, предчувствия необъятной, предстоящей жизни, в которой всегда над ним и в нем будет присутствовать бабушкина любовь.

Уже после, в глубокой старости, когда исчезли и эти певучие, взволнованные интонации, и изящные быстрые жесты, и коричнево-золотые лучи в ее зорких глазах, а осталась тусклая неподвижность, стынущая дремота и немощь, погруженность в немоту, глухоту, часами сидела все в том же креслице на колесиках, свесив голову почти до колен, не откликаясь на материнские нарочито громкие звяки и возгласы; братья, подруги, друзья, все ее современники уже ушли, а она задержалась в недвижном воздухе обветшалой комнаты, где в зеркале по-прежнему дрожала короткая радуга, — она оживала только на миг, когда он появлялся. Узнавала его не слепыми глазами, не слухом, а последним не угасшим в ней чувством, непрерывным ожиданием. «Ваня, ты?» Он подходил, целовал ее руку и голову, ее поредевшую седину. Чувствовал, как вспыхивает в ней искоркой радость, озарится и погаснет, — и опять дремота: все хорошо, здесь ее внук, ее милый, любимый мальчик. А в нем вдруг такая боль, такие близкие слезы. И боязнь этой боли и слез. Он словно отмахивался суеверно, убегал от ее последней любви, от своего бессилия ее спасти, сохранить.

В последние дни, когда наступила развязка и смерть ее подступила и вызвала в ней встречный, последний протест не желающей исчезать жизни, она как бы очнулась. Отверзлись уста, глаза. Она сбросила с себя неподвижность. Но ее воспаленное зрение видело не их с матерью, а обступившие ее кошмары и ужасы, в которые превратились видения прошлого. Ее речь, непрерывное невнятное бормотание, была бредом. Она вскакивала, порывалась бежать. Ей казалось, вокруг все горит, шлет на нее, умирающую, пожары. И мать, сбившись с ног, денно и нощно удерживала ее, обнимала хрупкое, сотрясаемое ужасом тело, старалась отдать ей часть своей жизни, тепла.

Он приехал тогда из Испании, восхищенный блеском Мадрида, огненным, из музыки и весны, где жизнь была похожей на театральное действо, в котором тонула и пряталась политика, борьба бесчисленных партий: народ ликовал, сбросив Франко. Он привез в себе это зрелище, старался его написать в репортаже, не потерять это чувство красоты и веселья.