Александр Проханов - Горящие сады

Это было в марте, в мокрый, сырой, заваливший Москву снегопад. Волков только что вернулся с границы. Еще жили в нем автоматные трески, бои на льду, копотная колея по белому снегу, оканчивающаяся грудой дымногорящей чадной брони, и убитый китаец с кровавой сосулькой в волосах и пластмассовой красной звездой на шапке, и кумачовые гробы, из которых белые промороженные лица пограничников смотрели в бледное дальневосточное небо. Он все это должен был описать в своих репортажах и очерках. Газета ждала и требовала. Ночные дежурства над полосой. Он все собирался забежать к деду Николаю, поделиться, показать оброненную китайскую с шапки звезду. Дед Николай звонил, не заставал, передавал жене, собирался что*то сказать, что*то важное. Помнится, он, Волков, пробегал по Страстному, сквозь снежные летучие метины смотрел на его подъезд: зайти — не зайти. Нет, после, немного после. Пробежал мимо, гонимый заботами. А наутро, еще в темноте, — ранний телефонный звонок. Звонила мама: дед Николай умер ночью, скоропостижно, от разрыва сердца. И потом, глядя на огромный, дощатый с блестевшим гвоздем гроб, на каменное длинное тело, на отставший седой хохолок, не плакал, а испытывал боль изумления и раскаяния. Все думал: что же такое он собирался ему сообщить? О чем столь важном стремился перед смертью поведать? Так и придется теперь жизнь доживать, не узнав, что хотели сказать ему эти сомкнутые, такие знакомые губы, столько раз целовавшие его детский лоб…

Мать, он слышит, внесла горячий заваренный чайник, и душистый, смуглый, тягучий аромат, излетающий из синего с золотом носика, достиг его, и старики, он видит, потянулись к столу. Гремят чашки, хрустальная с шариком крышка масленки. Режут белую, купленную бабушкой булку. Осторожно острозубыми щипчиками раскалывают сверкающий сахар.

«Как папа любил свежую французскую булку! — Дед Михаил наслаждается хлебом, чаем непомерно черной заварки и посетившими его воспоминаниями другого застолья, другого, давнишнего чаепития. И это наслаждение звучит в его пышном просторном голосе, разлито во всем его дородном и щедром облике — в бороде веером, в белой гриве волос, в синей толстовской блузе, в том, как жует и вращает глазами, подсмеивается над братом, не умеющим так наслаждаться. — А все-таки папа был удивительный человек!»

«Да, удивительный! — подхватывает бабушка. — Грамоте не умел, а в тридцать лет выучился писать и читать. И нам дал прекрасное образование. А как он интересовался всем! Какой интерес в нем вызывал Лев Толстой, вы помните? Вначале, не читая его, он осуждал взгляды Толстого на мораль, на церковь, соглашался с отлучением. Но вот, я помню, мы ехали с ним в Женеву, и я взяла с собой «Воскресение». Он увидел, спросил, что читаю. Я показала. Он не рассердился, не упрекнул, только нахмурился. Видела, недоволен. Я к ночи кончила читать, положила книгу на столик и заснула. А он ее взял и стал перелистывать. Просыпаюсь ночью, дверь наша в купе открыта, папа стоит на пороге, подставил книгу под верхний свет в коридоре и читает. Заснула. Опять просыпаюсь. Стоит и читает. Так до утра и читал. А утром, восхищенный, потрясенный, говорит: «Какая книга! Какая прекрасная книга!» Да, удивительный был человек!»

«А помните? — Дед Михаил звал их, манил туда, где сам уже пребывал, торопил их, чтобы скорей появились рядом. — Помните, как папа рано вставал? Мы еще спим, а он уже в сад с ножницами. И нарезает розы. Нам, братьям, — красные. А тебе — белые. Просыпаемся — и розы, папа!»

Дед Михаил, благодушный и вспыльчивый, вечно увлеченный и вечно праздный, себялюбец и «великий умач», как его называла бабушка, привлекавший к себе оригинальным умом, умением непрерывно и красочно размышлять, присутствием в себе исчезнувшей ныне гуманитарной культуры, основанной на классическом фундаменте немецкой философии, к которой он прикоснулся в университетах Германии, — дед Михаил с детства был для Волкова вдохновителем и кумиром, оказавшим на него неизгладимое влияние подбором книг и суждений, долгими собеседованиями, нагружавшими его незрелый, быстро устающий разум неожиданными, увлекательными и мучительными вопросами о смысле жизни, о природе вещей, о космосе, духе и боге. Он был задержавшимся на земле представителем исчезнувшей эры, чудом, уцелевшим в новом грозном укладе. И стремился сделать его, юнца, своим единомышленником. И это отчасти ему удавалось в тот период, когда дедовский опыт, дедовская бурная и резкая лексика заслоняли от него, от внука, действительность.

Это длилось до той поры, когда он сам, Волков, мужая, входя в постепенный, но все более тесный и страстный контакт с миром, с фантастической, открывшейся ему реальностью создаваемой цивилизации, великих, в муке, процессов и светоносных чаяний, он сам стал открывать свои собственные истины и формулы, не совпадавшие с дедовскими. Их встречи и продолжения бесед зачастили несогласиями и распрями, превратились в непрерывные споры, в которых поначалу одерживал верх интеллект деда Михаила, его острый могучий разум, отточенный богатый язык. Волков уходил уничтоженный, унося свою правоту, не умея ее отстоять. Но по мере мужания и роста, увеличения запаса понятий, с каждой поездкой и встречей он умножал аргументы. Он креп, а дед Михаил дряхлел, утрачивал ясность ума, все больше сбивался на бестолковый крик и упреки. Почти прогонял его. Он, Волков, копил свой опыт, выстраивал мировоззрение в постоянной полемике с дедом, молчаливой и ясной. Он стал его антиподом. Обращал на деда всю энергию своей публицистики, продолжал его любить, горюя о его увядании.

Помнится, писал очерк после поездки за Урал — про целинный хлеб, армаду техники, изгрызенной, изъеденной страдой, сваленной в ржавые, устилающие степь кладбища. О великих усилиях и жертвах освоения территорий, соизмеримых с ведением войны. Тратах, которые несет народ, пристегивая к своей и одновременно к мировой экономике то целину, то нефтяные пласты Сибири, то дальневосточные земли. Прочитал черновик деду. Тот хрипел и зло хохотал, захлебывался в кашле, грозил кулаком, тыкал отечным пальцем в потолок. Бестолково кричал о Столыпине, о гармоничном переселении, о «России — житнице Европы». Старался уязвить и обидеть его больнее. Волков ушел, решив, что с ним порывает. Тот, видно, опомнился. Звонил, звал к себе. Через мать, через бабушку просил у него прощения. Дед был очень плох, одинок, задыхался в своем одиночестве. Ему хотелось видеть внука, хотелось живых впечатлений. Но Волков, весь в обиде, ожесточившись, не шел. «Нет, не пойду, ни за что! Безумный и злобный старик, помеха моей работе, моему мышлению, моей, новой, открывшейся мне философии».

Когда тот внезапно умер и Волков сквозь слезы смотрел на его изумленное, с поднятыми бровями лицо, ему казалось, что изумление деда обращено на него: «Как ты мог не прийти к старику, на мой последний призыв? Ты, мой любимый внук!» И потом всю жизнь он будет вспоминать это укоризненное изумление в смерти.