Александр Проханов - Горящие сады

— Торхам, — односложно сказал замполит. И машина, сбросив сумасшедшую скорость, вкатила в тенистые кущи разросшихся высоких деревьев, в толчею глинобитных домишек, залипла в мерном, непрерывном движении вязкой, густой толпы. Наряд пограничников, увидав замполита, взял «на караул». Навстречу, улыбаясь, вышел высокий красавец офицер с кобурой, козырнул замполиту, двумя горячими сухими ладонями тряхнул Волкову руку. Они медленно двинулись от машины под взглядами проходившей толпы. Волкову мешал автомат. Он передал его идущим следом солдатам, оставив на плече фотокамеру.

— Граница, — сказал замполит, замедляя шаги у моста, глазами перечеркнул шоссе, скользнул в высоту по круче черной парящей горы.

Мост через малую речку, в непрерывном шаркании, муравьином ровном движении, словно людские потоки движутся тысячи лет с какой*то своей, ими забытой целью. Строения с плоскими крышами, флагшток и красный афганский флаг. Рядом, на той стороне, над строениями — флагшток с зеленым пакистанским полотнищем. Фанерный щит с надписью по-английски: «Добро пожаловать в Пакистан». На площади за мостом — маленький придорожный отель. Два автобуса, из которых выносят вещи. И над всем, над толпой, над домами, — огромная, печальная косая скала, уходящая в синее небо, сырая и черная, с далекой, солнцем озаренной вершиной.

— Так это и есть граница? — спросил Волков, глядя на флаги.

— Да, — кивнул замполит.

— И всегда такая толпа?

— Да. Две тысячи. Один день.

— Переход людей контролируется? Ну, какие-нибудь документы у них проверяются?

— Да. Нет, — неопределенно сказал замполит.

— А диверсионные группы могут здесь проходить? Возможен провоз оружия?

— Нет. Мало. Горы там, — кивнул замполит в сторону далеких нагорий.

— А если понадобится, можно закрыть границу? Ну, наглухо ее здесь перерезать! — он перечеркнул ладонью шоссе.

— Нет. Товары. Индия, Гонконг, Япония. Нельзя.

— А сколько отсюда до Пешевара? До опорных баз террористов?

— Шестьдесят километров. — Афганец отвечал спокойно и холодно, не пытаясь выйти за пределы вопроса. Он казался Волкову чужим, не понимавшим его.

Волков отошел, и в пространство между ними мгновенно устремился поток, отделил его. Он остался один среди бесчисленных азиатских лиц, внимательных глаз, тюрбанов, под вялым колыханием близкого зеленого флага. Подумал, что, быть может, сейчас в этой толпе проходит мимо Навруз. Вглядывался, но лица, безусые и с усами, бородатые и без бород, в тюбетейках, чалмах, возникали как блики на воде, исчезали, сменялись такими же.

Ощущение оторванности, отделенности от всего, что понятно и мило, что огромно и неочерченно колышется в нем, как дыхание, живет в нем как чувство отечества, чувство непомерного целого, из которого он излетел, — это ощущение усилилось. Но вместе с ним возникло другое: оно, это целое, послало его к чужим рубежам, следит за ним, ждет и надеется. Он — как крохотная, оснащенная приборами капсула, упавшая в чужой грунт. И пока есть запас энергии, пока батареи полны — выпускать антенны и буры, нацеливать окуляры, вести репортаж об этом пограничном мосте с шаркающей восточной толпой, идущей над горным потоком. Босоногий, в плещущих шароварах мальчишка оглянулся, неся на спине тяжелый куль. Старик с трахомными веками, шатко ставя костлявые ноги, осторожно пронес ведро, сделанное из консервного жбана с полустертыми английскими буквами. Маленькая быстрая женщина в черной, волнуемой шагами чадре быстро прошла, протащив за руки двух чумазых кудрявых детей, отразивших Волкова в сияющих, навыкате, глазах. Пакистанские пограничники в красных фесках разглядывали его с той стороны, что*то говорили, кивали. К ним подошел офицер, и они, повинуясь неслышному приказу, поправили на плечах карабины, быстро прошли через площадь. Автобус у отеля поехал, сделал пыльный полукруг и двинулся на мост, медленно раздвигая толпу. Сквозь стекла автобуса осмотрели его десятки внимательных глаз. Шоссе уходило в глубь Пакистана, взбегало на холм и терялось и вновь возникало далеко на холмах, и на нем чуть заметной крохотной точкой катила машина. И там, за кромкой холмов, таилось то, зачем он сюда явился, зачем стоит на чужой земле вблизи от теплых морей. Миллиардный Китай шлет грузовые транспорты по Каракорумскому тракту, пузырится военный брезент, и раскосый шофер объезжает каменный оползень. Клубится Иран, воздев лазурь минаретов, рассылает мольбы и проклятья из священного города Кум. Выпаривает Персидский залив атомный флот США, «фантомы» со свистом взлетают над кромкой пустыни и моря, и пилоты в окуляры прицелов видят пенные следы кораблей, конструкции нефтеперегонных заводов. Пакистан собирает дивизии, строит доты, опорные пункты. Индия глядит воспаленно глазами каменных будд, гасит мятежи и волнения, варит сталь, добывает уран, идет по своим дорогам несметной босоногой толпой. Сквозь Ормузский пролив медленно ползут супертанкеры, волоча в своем чреве нефть, расплываясь одни на восток, в Японию, другие на запад, в Европу. А если оглянуться, где*то там, за хребтом Гиндукуша, за угрюмой печальной горой, откуда излетело прозрачное серебристое облако, там лежит его Родина, в великом напряжении сил колосит хлеба, рождает младенцев, хоронит своих стариков. И он, ее сын безымянный, ее малая часть, отделенная от великого целого, готов ей служить своей верой.

— Там, — замполит приблизился к Волкову и кивал в Пакистан, где офицер и два карабинера остановили кого*то в белой чалме и накидке, и Волков весь сжался: а вдруг схватили Навруза, и теперь его ожидают муки и гибель. — Капитан — афганец. Служил Дауд. Берет человек, один, два, кто ходит в Пакистан. Спрашивает, кто чего. Если годится, иди к нам работай. Иди террорист, лагерь. Обработка.

На плошадь вылетел кофейный «пикап», развернулся по красивой дуге и встал, сверкая колпаками и стеклами. Дверцы враз распахнулись — и из них поднялись четверо белолицых в европейских одеждах. Трое гражданских и один в форме войск США с маленькой нагрудной эмблемой, очень заметные среди восточных одеяний, красно-солнечных азиатских лиц. Полковник — стриженные щеткой усы, надменное даже издали выражение — был старший среди прибывших. Остальные оказывали ему знаки почтения, пропускали вперед. Двое были совсем молодыми, в похожих светлых костюмах, натренированные, гибкие, с плавной в суставах походкой. Третий, постарше, расчесанный на пробор, блестел очками и что*то пояснял полковнику, показывая на окрестные горы. Они не видели Волкова, шли прямо на него — крупный военный спец и три, по виду, разведчика, явившихся из Пешевара столь удачно и счастливо для Волкова. Вышагивали на него, и он осторожно и суеверно, боясь спугнуть, как бывало в юности, когда стаскивал с плеча «тулку», глядя обморочно на сидящего вблизи рябчика, — он медленно стянул фотокамеру, на ощупь раскрывая футляр, выставил аппарат и, таясь за спинами, за чалмами, тюрбанами, ловил в объектив толпу, надпись «Добро пожаловать в Пакистан», двух карабинеров и этих четверых, приближавшихся; много раз, торопясь, щелкал затвором. Снимал маститого, долговязо идущего с вест-пойнтской выправкой, и второго, в очках, с пробором, неуловимо похожего на подобных себе из Лэнгли, и двух молодцов с розовыми бодрыми лицами, готовых стрелять навскидку. Они были близко, не умещались в видоискатель, и Волков был готов отступить, чтобы взять их в кадр, когда вдруг его увидали. Словно напоролись на выстрел. Замерли напряженно, круто повернулись и пошли к машине. Тот, что в очках, закрыл ладонью лицо, а он их снимал вдогонку. Сели в машину, и один из молоденьких, когда «пикап» уже трогался, извлек мини-камеру и два раза щелкнул Волкова. «Ну, ну, еще раз, на здоровье! Как снимали в Ливане, Испании, Франции. Пусть составят альбомчик. Вдруг покажут когда-нибудь. Увижу, подумаю: «Боже, как я постарел!» Волков был рад, возбужден. Чувство удачи, поселившись, не оставляло его. Не напрасно, одолевая тревогу, он гнал на границу. Все искупила встреча.