Александр Проханов - Горящие сады

Почему распался их мир? Как случилось, что он, занимаясь огромным, его окружавшим миром, не сберег свой собственный малый, свою семью?

Аня пылким, ищущим правды духом погружалась в прошлое. Стремилась туда, назад. Там горели для нее лучезарные цели. Там хранились все ответы. Она, реставратор, занималась возрождением храма, белоснежно подымала его из руин, золотила ему купола, навешивала колокольную медь, вставляла в повитый виноградом иконостас разноцветные лики, на столпах и на сводах открывала дивные фрески — пусть пока еще в мыслях, пропадая среди темных руин, похожих на холодный, развороченный взрывом кратер.

А он устремлялся в будущее. Там, в неочередном, грозном, сулящем потрясения будущем, предчувствовал сквозь все угрозы и беды назревающую великую истину, великое знание о человеке. Он добывал это знание в министерских кабинетах, на институтских техсоветах, на штабных учениях в дивизиях — в черновых каждодневных мытарствах.

Они разлетались с Аней в разные стороны, как две сотрясенные звезды, в два разных предела галактики, еще не догадываясь, что, быть, может, им уготована встреча, что цель двуедина и они рвутся к ней с разных сторон, что их разносящий взрыв одновременно сближает их. Они не были столь мудры, не ведали о кривизне пространства и времени, лишь чувствовали: их разносит.

Он все дольше пропадал в путешествиях, все реже бывал с нею. Его увлечения, мимолетные встречавшиеся в поездках женщины, любови, которые обрывались у порога аэропорта, едва он поднимался на трап. Ему казалось, он о них забывал, на самом же деле они копились в нем, как его отдельный, ей неведомый опыт о другой, ей неведомой жизни. Увеличивали ту необщую область, где он был один, без нее. Уменьшали ту общую, где они были вместе. Его близость с высокой степной красавицей, среди целинных хлебов, — пшеничные ароматы, раскаленная жатва, бетонные, разрываемые урожаем элеваторы — и ее смуглое, чуть раскосое, созвучное лунам, облакам и озерам лицо, ставшее вдруг дорогим, заслонившее Аню.

Он был повинен. В избытке сил, в обилии обступивших впечатлений ему казалось: все поправимо, все образуется. Разлад, начавшийся с легкой распри, уляжется сам собой. Не превратится в одну непрерывную ссору. Так и уехал в Испанию, толком не простившись, — короткий телефонный звоночек, — не стерев, не изгладив нанесенную ей ненароком обиду. Потом он об этом припомнит.

А теперь они сидят втроем у гаснущего костра. Он палочкой выкатывает из раскаленного пепла клубни. Сын хватает, обжигается, дует, разламывает картофелину на две янтарные половины. Аня, вытирая о салфетку, протягивает красный литой помидор. Их трапеза на вершине горы. Скользящее к лесам вечернее солнце. С бурлящим рокотом проходит внизу остроносая длинная лодка. Окаменелый седок у руля. Распоротый шов Енисея.

Темнеет не быстро и тихо. Сын, ухватив головешки, кидает их вниз с горы, навешивая длинные дуги. Аня смотрит на воду, распустив по траве сарафан. А такая ширь, такой объем красоты, что она негромко, для себя, запевает, но и ему, если он захочет, предлагает петь вместе. Их любимую, давнюю, услышанную когда*то на Псковщине, в маленькой деревеньке Хоры.

И где кони, И где кони…

Два их голоса, привыкшие друг к другу, нашедшие однажды друг друга, легко и согласно взлетают. Его, низкий, прямой, глуховатый, возносится ствольно и твердо. Ее, гибкий, влажный, вьется вокруг, одевает его своей свежестью, своим светом и тенью. Они растут и колышутся, расстилая в небе свою общую крону. И внезапный, молодой, неокрепший побег — их сын подсел незаметно и вплел свой голос в их песню. Все они — одно, едины, с единой душой и телом, и знают про это. Сидят на горе, обернувшись красными лицами к низкому солнцу. Смотрят на разлив и поют. И теперь, спустя столько лет, его все манит, подмывает: одолеть самолетами полземли, взойти на ту гору, отыскать на вершине среди разросшихся трав и кустарников угольки того давнишнего кострища, приникнуть ухом к земле, и в глубокой горе слабо отзовутся три звучавших здесь некогда голоса, так любившие друг друга.

И где кони, И где кони…

Они расстались с Аней не сразу, через ссоры, через долгие обиды, которые не прощались, а как бы складывались, копились в каждом из них, превращаясь в одну, уже не имевшую начальной причины, дававшую знать о себе в мелочах. Например, она никогда не умела толком накрыть на стол, чтобы все приборы были на месте и на столе не болтался какой-нибудь ненужный, занесенный из других комнат предмет — какая-нибудь кисть, или книга, или баночка с клеем. Это его раздражало, он ее упрекал, и из-за этого разыгрывались частые вздорные ссоры. А она упрекала его в том, что он невоспитан, не терпит ее новых друзей, демонстративно закрывается от них в кабинете. Он действительно их не терпел, вившихся вокруг нее «приживалок» — так называл их всех, и мужчин и женщин. Их радения, основанные на вялых, пережеванных суевериях. Их нарочито культивируемые говорки. Их вызывающая обращенность вспять. Он*то знал, ему казалось, время. Знал, в каких муках, трудах добывается каждая крупица нового знания. Сколь велики заботы и траты, связанные с правом владеть одной шестой частью суши. Он был поглощен политикой, проблемами энергетики и военного дела. Уже искушенный в работе, добившийся имени в журналистских кругах, выполнял ответственные, ему одному поручаемые задания. Все чаще выезжал за границу. То в Сайгон, за серией репортажей о новом, объединенном Вьетнаме. То в район Африканского Рога, где разгорались баталии между эфиопскими и сомалийскими танками. Возвращаясь, видел постные, скопческие, как ему казалось, лица «приживалок», слышал их шелесты о том, что «матушка-Русь убывает». Удивлялся, как она, его Аня, может их принимать? Что находит в них ее добрый и здравый разум, ее чуткий к живой красоте дух?

Они расстались спокойно, как бы вмиг остыв от обид, рассудив, что лучше жить порознь. Они и после продолжали видеться: у них был сын, у них было прошлое. Оно все еще жило в них, вдруг просыпалось острой и сочной болью. Но все реже, реже. Другая жизнь у нее, у него разводила их дальше и дальше.

Они лежат в шалаше под низкими влажно-косматыми скатами. Сын спит, свернувшись в спальном мешке. Пахнет хвойно-полынным настоем. Сквозь невидимые щели проливаются тяжелые ручейки холода. Гора округло и бесконечно звенит и стрекочет, волна за волной, то тише, то оглушительней, от подножья к вершине, обратно. Он протягивает руку: тепло ото лба, словно у нее во лбу невидимый источник лучей. Ее открытые глаза, дрогнув, ударили ему в пальцы ресницами. Губы шевельнулись, коснулись его руки. Пульсирующий живой родничок у ключицы. Грудь, задержавшая вдруг дыхание. Близкое, под его ладонью забившееся реже и громче сердце. Он чувствует ее там, в спальном мешке, и в себе самом как живую, горячую, растущую силу.