Александр Сегень - Эолова Арфа

— Я — чайка... Нет, не то. Я — актриса. Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом... Я стала мелочною, ничтожною, играла бессмысленно... Я не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом. Вы не понимаете этого состояния, когда чувствуешь, что играешь ужасно. Я — чайка. Нет, не то... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа. Теперь уж я не так... Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной!

К концу спектакля Тамарке все всё простили. Во врагах осталась одна Барабанова. А потом Самоходов подвел к ней:

— Тамарочка, познакомься, мой друг Виталий Петрович Дикарёв.

И тот произнес важно, неторопливо:

— У вас необыкновенный голос, дорогуша. Я хочу пригласить вас...

Куда? В театральный институт? Сразу в театр? Сниматься в кино? Боже мой! У нее закружилась голова.

— ...на радио.

Мгновенное отрезвление. Значит, не внешность, не актерские дарования, а только голос. Обидно, даже оскорбительно. Но все же... И радио совсем не плохо, миллионы и мечтать не вправе, а ей предлагают.

— Не вижу радости, — удивился Дикарёв.

— Она глубоко во мне, — сама не ожидая от себя подобных слов, ответила Тамара таким голосом, что Виталий Петрович заметно взволновался:

— М-да... Голос... Необыкновенный он у вас. Приходите в пятницу к десяти часам.

— А куда? На улицу Радио?

Он рассмеялся:

— Мы уже давным-давно оттуда переехали. Еще до войны. Улица Качалова, дом двадцать четыре. Я выпишу пропуск. Тамара Пирожкова?

И снова она не ожидала от самой себя такой смелости:

— Нет, Марта Пирогова. Пусть меня так объявляют.

Дикарёв переглянулся с Самоходовым, тот пожал плечами и усмехнулся:

— Пусть будет Марта Пирогова. Но пропуск все равно на Тамару Пирожкову, как в паспорте, иначе не пустят.

В отличие от добродушной врачихи, сидящей на диване, молодая медсестра медленно, с полуоткрытым ртом плавала по огромному аквариуму спальни, почти не шевеля плавниками, разглядывала мебель, кое-где вычурную, кое-где помпезную, кое-где причудливую. Дорогую и не очень. Надолго остановилась возле камина, вперившись рыбьими глазами в любимую фотографию Марты Валерьевны — муж дарит ей Париж. В буквальном смысле слова: он протягивает ей Эйфелеву башню, стоящую на далеком заднем плане так, чтобы уместиться у него на ладонях. «Весьма эйфектно», — сказала, помнится, она, когда он вручил ей это фото. В любом другом случае Марта Валерьевна пустилась бы в воспоминания, но сейчас ее больше заботило ближайшее будущее.

— Вернуть? — вскинула густые черные брови врачиха, а вялая рыба медленно повернулась и вылупила глаза на хозяйку роскошной дачи, расположенной над прудом, с собственным пляжиком, ти их мать.

— Вернуть, — негромко, но решительно повторила хозяйка.

Из горла врачихи вместо слов выскочили беспорядочные запятые, будто где-то очень далеко протактакал пулемет. Она уселась поудобнее перед уже раскрытым протоколом и стала стремительно наполнять его подобающим медицинским фаршем.

— Простите, милая, ему полных лет восемьдесят восемь или восемьдесят семь?

— Прошу вас ничего не писать, — теперь уже повелительным тоном приказала хозяйка дачи.

Врачиха оторвалась от протокола, тревожно посмотрела на Марту Валерьевну. Медсестра презрительно фыркнула. По известным причинам хозяйка дачи ненавидела медсестер. Предыдущая жена, с которой он развелся полвека назад, всю жизнь проработала медсестрой, много крови попортила Марте Валерьевне, и даже трагическая смерть не примирила соперниц.

— Простите, милая, но я не имею права, — сказала врачиха. — Я должна полностью привести протокол в соответствие.

— У нас есть лечащий врач, он все и составит.

— Что же он не приехал?

— Он в Швейцарии, прилетит завтра утром.

— Понимаю. Но мои обязанности...

— Забудьте про них. — Хозяйка дачи с властным видом приблизилась к врачихе. — Как вас зовут?

— Регина Леонардовна.

— Красиво. Вы на Раневскую очень похожи.

— Это лестно. Я ее очень люблю. Любила.

— А я не только любила, но и знала лично. И очень была близка к Фаине Георгиевне. Можно сказать, мы были подруги. Вместе снимались в фильме «Голод».

— Вот как? — в голосе врачихи вспыхнуло еще большее уважение. — Какое вам счастье выпало!

— Так вот, Регина Леонардовна, вас тут двое, вы и...

— Татьяна. Медсестра.

— О факте свершившегося знаем только мы трое. И больше никто не должен знать, вы меня понимаете?

Дикарёв не обманул. Сначала дали несколько эпизодических радиоролей, она остроумно называла их «слушать подано», затем стали дарить больше простора — тетя-кошка, золушкина фея, Василиса Прекрасная, Снежная Королева; от детского репертуара — к взрослому: Лариса в «Бесприданнице», шекспировская Джульетта, шолоховская Аксинья, Наташа в «Войне и мире», да та же Нина Заречная.

— Иную на экране увидишь, и непонятно, как это он в нее влюбился. А тут слушаешь, и никаких сомнений — в такой голос не влюбиться невозможно! — восторгался Дикарёв. — Эх, был бы я не женатый!

Впрочем, брак не мешал ему подбивать клинья. Хоть и безуспешно.

Когда ее имя стали называть в числе исполнителей, подолгу не исчезала острая сладость: «Лариса Огудалова — Марта Пирогова», «Джульетта Капулетти — Марта Пирогова», «Аксинья — Марта Пирогова»...

Отец ворчал:

— Ну почему Марта? Почему Марта-то?! Я понимаю, вместо Пирожковой Пирогова, тут хотя бы нашу исконную фамилию восстановила. А Тамара чем не занравилась? Марта — «восьмое марта»! Фрау Марта... Немка, что ли? Поменяй обратно. Обижусь. И мать обидится.

Но мама больше обижалась на то, что после школы дочка не пошла по ее стопам в медицину, а решила использовать усвоенный английский, поступила в институт иностранных языков, получивший имя недавно скончавшегося генсека французской компартии.

— Никто даже не знает, как правильно пишется: «ин-яз» через дефис, «инъяз» через твердый знак или просто «иняз».

— Пиши «Мориса Тореза» или, как у нас вахтерша уверена, «Лариса-Тереза».

— Это еще хорошо, что проклятого Никитку сбросили, а то бы мы вообще не знали, как что писать.

Отец люто ненавидел Хрущева. За все. За антисталинизм, за унижение Жукова, за Крым Украине, за разрешение абортов, за незаслуженного Героя Советского Союза и трижды героя соцтруда, за кукурузу, даже за борьбу с Церковью, сторонником которой Валерий Федорович никак не являлся. И конечно же его бесила намеченная хрущевская реформа русского языка — как слышится, так и пишется:

— Вот сейчас бы мы Россию и русского с одной «с» писали, не «заяц», а «заец», огурцы как «огурци», чисто по-хохляцки, а тебя, дочь, я бы без мягкого знака обозначал, почти по-армянски: «доч». Ёшкин-кошкин! Правильно сделали, товарищи, что сняли Хруща-вредителя!

Читать дальше