Александр Сегень - Эолова Арфа

— Мне нравятся ваши ответы. Давайте завтра же.

— Лучше в воскресенье, если вы не против. Все дни у меня учеба, сессия, знаете ли, а по вечерам радио.

— В воскресенье так в воскресенье. Часиков в пять устроит вас?

— Устроит.

— В Доме кинематографистов. Знаете, где это?

— Разумеется, — не заморачиваясь, соврала она. Иной раз, чтобы не показаться дурой, стоит соврать.

Похожая на Раневскую врачиха нахмурилась и спросила строго, будто на суде:

— Как вы себе это представляете?

— Очень просто.

— Это очень непросто. Был вызов, мы приехали. Кстати, довольно быстро, учитывая вашу отдаленность.

— Да, через пятнадцать минут. Которых ему хватило, чтобы сбежать от меня.

— Судя по всему, милая, он скончался через минуту после вашего звонка. Остановка сердца произошла м-м... примерно в девятнадцать тридцать. Мы приехали в девятнадцать сорок три, то есть прошло тринадцать минут. После остановки сердца спасти больного, так сказать, можно максимум в течение шести минут. Далее наступают необратимые процессы. Поэтому я и не вняла вашим призывам: «Шарахните этой штукой!» Да и вообще, этой штукой, которая, кстати, называется дефибриллятор, устранить остановку сердца невозможно. Это только у вас в кино бывает: «Мы его теряем! Разряд! Еще разряд!» Дефибриллятор, должна вам сказать, применяют, когда сердце еще не остановилось и происходят фибрилляции желудочков. Которые и приводят к остановке.

— А что же делают при остановке сердца?

— Спустя шесть минут уже, увы, ничего. Смиритесь, голубушка моя.

— Нет! — решительно отказалась смириться Марта Валерьевна. — Он еще не умер. И если он умрет, то умрет не сейчас. И факт смерти констатируете не вы с Татьяной, а наш постоянный личный врач.

— А нам что прикажете констатировать?

— Сердечный приступ, который вы легко устранили.

— Вот так да! — произнесла сонная рыба Татьяна.

— Именно так.

Марта Валерьевна подошла к шкатулке, стоящей на камине рядом с фотографией, на которой Эол Федорович дарит ей Париж, достала оттуда румяную пачку, отсчитала восемь изображений моста через Амур в Хабаровске и положила перед врачихой, отсчитала еще шесть и протянула медсестре.

— Надеюсь, этого будет достаточно?

Регина Леонардовна тяжело вздохнула, и хозяйка дачи собралась услышать от нее что-то типа: «Милая, вы с ума сошли! Взяток мы не берем. Хотя заработки у нас, сами понимаете, не ахти», — но врачиха подвигала губами, словно убегая от поцелуя, и произнесла деловито:

— Десяточку добавьте, и по рукам.

— А мне пятерочку, — выпалила рыба и покраснела.

— Ноу проблем, — усмехнулась Марта Валерьевна и подарила медсестре еще один мост, а врачихе два.

Прежде чем наступило то заветное воскресенье их знакомства, Эол Федорович Незримов успел прожить довольно долгую и насыщенную яркими событиями жизнь.

Когда перед Новым, 1945 годом наша армия стремительно шла добивать фрицев в их логове, ему исполнилось четырнадцать, и он молился: хоть бы война шла еще четыре года, а то я так и не успею на нее попасть. Но война не послушалась.

На вступительных экзаменах в горьковское художественное училище его спросили:

— Эол — это в честь бога ветра?

— Нет, это аббревиатура, — соврал он, зная, что в комиссии сплошь заядлые коммунисты. — Эол означает «энергия, освобожденная Лениным».

— Вот как? Интересно, — важно произнес председатель комиссии известнейший нижегородский художник Харитонов и стал внимательнее и медленнее листать представленные восемнадцатилетним юношей картинки.

С детства Незримов бредил кинематографом и, мечтая снимать кино, делал рисунки, составляющие как бы фильм. Внизу каждого вписывал слова героев или какие-то ремарки типа «Дождь лил как из ведра», «Поднялся неистовый ветер» или «Березин так и ахнул от ужаса!».

Полистав, Харитонов переглянулся с коллегами, хмыкнул и вместо того, чтобы поставить точку в виде «Ну что же, вы приняты», припечатал:

— Эол Федорович, вы всерьез считаете, что можете стать художником?

Минуту он не мог ничего ответить. Наконец выдавил из себя:

— Да, считаю.

Харитонов вновь с огромной иронией переглянулся с другими членами комиссии.

— Видали? — Еще больше приосанился и добил: — Напрасно. Вам, голубчик, с вашими комиксами не к нам надо поступать, а в Москву, в институт кинематографии. Что скажете?

«А по морде не желаете ли?» — так и подмывало ответить, но Эол сдержался, сосредоточился, собираясь произнести что-то типа: «Нет, я мечтаю у вас учиться, здесь, в родном Горьком», — но обида перехлестнула его, и он металлическим голосом ответил:

— Да сколько угодно!

— Что значит «сколько угодно»?

— А то и значит. Поеду и поступлю. Вам назло. Дайте мне сюда мои рисунки!

Он схватил свою стопку, выпрямился перед комиссией:

— Вы еще обо мне услышите. Еще пожалеете!

Решительно зашагал к выходу.

— Видали молодца? — усмехнулся Харитонов. — А что, мне такие нравятся. Энергия, освобожденная Лениным! Вернитесь, еще поговорим!

Уже в дверях Эол оскорбленно оглянулся:

— Не о чем мне с вами разговаривать. Не хочу я, чтобы так все начиналось. Ауфидерзейн!

И поехал в Москву...

— Люблю людей с необычными именами, — мурлыкал Герасимов, рассматривая незримовские комиксы. — Эол — в честь бога ветра?

— В честь, — кивнул Незримов, с радостью видя, что он и рисунки нравятся выдающемуся кинорежиссеру. И его прославленной жене, сидящей рядом.

— Стало быть, потомок богов? Чей там он сын был? Зевса?

— Посейдона, — поправила мужа Макарова.

— Бога морей. Стало быть, Эол Посейдонович, — с ласковой усмешкой проговорил Герасимов, продолжая листать рисунки.

— Это он, а я — Федорович, — не захотел быть Посейдоновичем абитуриент ВГИКа.

— Ух ты, — остановился Герасимов на очередном рисунке. — Это что же, кукла взорвалась?

— Взорвалась.

— Девушка погибла?

— К сожалению.

— Такое бывало там?

— Бывало.

— А откуда такие познания в той войне?

— Брат отца на Карельском перешейке сражался. Младший. Много рассказывал. Когда финны отступали, оставляли красивые игрушки, заминированные. Многие по неосторожности погибали. Особенно девушки.

— Это сюжет, — сказала Макарова. — Ну что, Сергей Аполлинариевич, возьмем волгаря? По-моему, симпатичный паренек.

— Симпатичный паренек это не профессия, — строго ответил Герасимов. — А вот талант, мне кажется, у него есть. А скажите, Эол Федорович, знаете ли вы такое стихотворение: «Мне жалко той судьбы далекой, как будто мертвый, одинокий, как будто это я лежу. Примерзший, маленький, убитый на той войне незнаменитой, забытый, маленький лежу»?

— Сергей Аполлинариевич, не мучайте ребенка!