Александр Сегень - Эолова Арфа

А в кино царствовала пошлейшая богиня Раскрутка Пиар, стреляя в экран всякой дрянью типа «Сволочей», «Стиляг», «Ночных дозоров», «Дневных дозоров» и прочей пустопорожней чепухи. Когда Незримов наконец решился на премьеру «Исцелителя», вышел лунгинский «Остров» и плечом отбросил Эолов шедевр на бортик, как более наглый хоккеист — менее наглого. Непонятно почему, все говорили о Лунгине и почти не замечали Незримова, будто потомок богов уже вообще никуда не годится.

Где-то там же затерялся юбилей Марты Валерьевны, ей исполнилось шестьдесят, но она все еще была молода и подвижна, вела дела, изредка что-то читала на радио и деликатно пилила мужа, что пора ему снимать следующее кино.

— Матушка, мне скоро во-семь-де-сят, — отвечал Незримов, будто это число состояло не из двух, а из четырех цифр — 8070.

Его больше всего огорчил балабановский «Груз 200» — как такой талантливый режик смог снять полнейшее антикино! Но именно это уязвило и вдруг всколыхнуло потомка богов.

— Нет! — решительно произнес он. — Надо мне, как Эсхилу, вернуться из ада. В комедии у этого... как его... Погоди, погоди, сам вспомню... У Аристофана! А ты говоришь, у меня память слабеет.

— Я говорю?! Окстись, папаша!

— Какой я вам папаша? Хороший сынок в могиле, а дурной...

Кстати, дурной продолжал идти в гору, писал из Америки, где он уже работал в самом НАСА, в каком-то там летно-исследовательском центре Драйдена, и от души презирал своего отца, считая его откровенным неудачником: «Мне искренне жаль, что ты так и не стал Тарковским или хотя бы Эйзенштейном». «Ты тоже, знаешь ли, не Циолковский! И не Королев!» — в ответ писал с негодованием папаша. Но на самом деле радовался, что сынуля пристроен и едва ли ждет с нетерпением, когда отец окочурится и наступит время делить наследство.

Однако возвращение Эсхила затянулось на год, покуда не грянул следующий сейсмоопасный толчок — «Забавные игры» Михаэля Ханеке, о которых все, начиная с неугомонной Люблянской, писали как о новом прорыве в иной мир искусства кино. Ханеке у них, Звягинцев у нас — два гения антимиров, в которых дышит холод космоса, где нет места прежним идеалам какого-то там, ишь ты, поди ж ты, гуманизма. Два жестоких ангела в белоснежных одеждах у Ханеке издеваются и убивают обывателей не потому, что те им чем-то насолили, а просто ради самого насилия и убийства...

— Вот до чего докатилось! — вновь воспрянул старина Эол. — Когда-то гремел на весь мир девиз Московского кинофестиваля: «За гуманизм!» А теперь у них перевернулось: «За антигуманизм!» Эдак они и своего любимого Достоевского на помойку снесут.

Сюжет упал с небес, распахнувшихся под потолком детского дома в подмосковном Пушкине.

Старый добрый «Кошкин дом» неожиданно пригласил Эола Федоровича на творческую встречу с показом «Муравейника». Старушка Елизавета Арсеньевна уже несколько лет назад упокоилась, а новая директриса, Инна Петровна, вдруг вспомнила, что известный режиссер когда-то именно здесь снимал одну из не самых плохих картин советского кинематографа.

«Кошкин дом» сверкал недавно сделанным ремонтом. Впрочем, теперь он уже требовал иного названия — «Ромашкин луг», ибо фамилия Инны Петровны — Ромашкина.

— Теперь нам не стыдно таких людей приглашать, — щебетала она за ужином после показа фильма и часовой беседы с воспитанниками, — наконец-то нам выделили нужные деньги. А то ведь как в девяностые бедствовали, как бедствовали, ой! Зарплаты никакошенькие, бывало, отварим картошки детям, а отвар от той картошки в литровых банках своим детям домой несем. Ой, что вы, и не говорите! Как будто в войну, ей-богу, прости господи!

Она без умолку рассказывала о девяностых и нынешних временах, хвалила Путина, при котором не только картошка, но и мясцо появилось и многое другое, евроремонт сделали, вот только стены из гипсокартона хрупкие, паренек стукнет ногой, и нате вам — дырка... Тихой сапой она подобралась к рассказу, который мгновенно вспыхнул и загорелся костром, углей много, хватит, чтобы хороший шашлык зажарить! И пусть смеются, что хирурги и детдомовцы — его любимая тема. Если о хирурге снято три фильма, то и о детских домах будет трилогия.

Чечундра! Вот тебе и название готовое! «Чечундра». Класс! Не пора ли старого перебежчика подключать? Жив ли он в своей Испании?

— Нет, «Чечундра» не годится, — сразу объявил идальго Ньегес, приехав к ним на дачу вместе с Натальей. Оба они, конечно, с возрастом потускнели, но когда поглядывали друг на друга, Незримов улавливал искорки негасимой любви.

— Это еще почему? — выпучил глаза режиссер.

— Посуди сам. Тебе семьдесят девять. Мне семьдесят девять. Вполне возможно, это наша последняя пеликула. И такое название! Здесь нужно что-то глобальное.

— Я тоже так считаю, — подхватила Арфа. — Не солидно. А он ни в какую, уперся, что твой бык на арене.

— Глобальное, говоришь? — задумался Эол. — Эль дьябло тебя побери... Глобальное... Гуманистическое!

— Высокогуманистическое! — хлопнул в ладоши Алехандро. — Вот ты говоришь, в итоге они оба выучили чеченский язык и это спасло, да?

— Ну да.

— «Общий язык»! — Ньегес весь светился и был необыкновенно хорош. — Вот что нужно всему человечеству, чтобы спастись от надвигающейся катастрофы. Не просто общий язык, а общий язык в самом высоком смысле слова. Понимание друг друга. Пусть так и называется — «Общий язык».

— Ты опять истекаешь мудростью, кобельеро проклятый, — засмеялся Незримов, чувствуя себя вновь на Олимпе, в окружении верных богов. — Что бы я без тебя делал! «Общий язык». Что ж, ты прав, для последней пеликулы название самое достойное.

— Наливай! — воскликнула Наталья, прекрасно знающая множество стержневых слов по-русски.

Идет снег, детдомовцы гуляют во дворе, лепят большую крепость. Один мальчик, его зовут Айдамир, катит большой ком снега, спотыкается и падает:

— Ёханый бабай!

— Все-таки ты, Чечундра, своего языка не знаешь, — авторитетно замечает старший мальчик Олег, раза в два здоровее этого. — Откуда такой вывод? Очень просто: когда человек падает, он ругается на своем языке, и ты, Чечундра, автоматически бы выругался по-чеченски. А ты выругался по-русски.

— Я знаю свой родной язык, — поднявшись, стряхнув с себя снег и горделиво выпрямившись, отвечает Айдамир.

— Ну так скажи что-нибудь по-чеченски! — подначивает третий мальчик, Славик.

— Не скажу, — сурово отказывается Айдамир. — Чеченский язык для разговора с чеченцами. Потому что они его знают. А вы не знаете. И с вами я буду говорить только по-русски.

— Да и хрен с тобой! — смеется Олег, в общем-то добродушный парень.

С исполнителем роли Айдамира пришлось помучиться, как никогда. Никакие чеченцы не соглашались предоставить своего сына для съемок в русском фильме, особенно когда знакомились с сюжетом. Утверждали, что в детских домах никогда не бывало чеченских мальчиков, осиротевших забирали в другие семьи. Но не могла же Ромашкина врать, рассказывая, как у нее в детском доме жил мальчик-чеченец. Ньегес предлагал снять испанчика, но Незримов, как всегда, уперся: только чеченца, иначе фильма не будет! И нашел-таки. Узнал, что в Москве есть студия кавказских танцев «Шалахо», пошел туда, пригляделся и уговорил родителей Салмана Ибрагимова, двенадцатилетнего получеченца-полударгинца. Единственное условие: в титрах обозначить под другим именем.