Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

– Но если ты все знал уже тогда, то почему ничего не говорил? – спрашиваю я. – Почему продолжал дружить с Карлом, приходить к нам в дом?

Вальтер вздыхает:

– Потому что я был идиотом. Скрывал от родителей, что вечно толкусь у вас в доме. Они бы с ума сошли от злости, если бы узнали. Но я так стыдился тогда, что я еврей, и никому не говорил об этом, а Карл долго ни о чем не догадывался. Потом, правда, догадался. Я ведь не похож на еврея, вот он ничего и не подозревал, а я вел себя как все немецкие мальчишки, потому что мне хотелось быть одним из них. Но потом Карл вступил в гитлерюгенд, а я – нет. Вот тут он все и понял. И просто перестал общаться со мной, как отрезал. Без всяких объяснений. – Плотно сжав губы, Вальтер, как в детстве, топает ногой. – Да и нечего было объяснять, я тоже все понял.

Мы идем и молчим. Я думаю о нашем большом красивом доме, которым всегда так гордилась. И о папе. О папе, который зовет меня Шнуфель, который любит меня. А еще он любит рассказывать нам о том, как преуспел в жизни. И все благодаря тому, что, не жалея сил, честно трудится на благо Германии, которая станет великой, когда злые, себялюбивые евреи сгинут без следа и даже духу их чуждой, низкопробной морали не останется на нашей земле.

А на самом деле он «расселся в чужом доме, точно хозяин»? Неужели так оно и есть?

Вальтер бросает взгляд на часы:

– Надо возвращаться. Мне, конечно, не хочется, но…

Мы уже на краю поля. Дальше тропа ныряет в лес, где между деревьями еще прячется ночь.

– Да. Мне тоже пора.

И мы поворачиваем назад, чтобы вернуться тем же путем, каким пришли. Мимо вприпрыжку проносится Куши: пока он бегал по полю, длинные пшеничные стебли набились ему под ошейник. Теперь они раскачиваются на бегу, точно большой золотистый воротник, и вид у песика комичный. Мы начинаем хохотать, и напряжение между нами сразу спадает. Воздух очищается, утро опять становится мирным, звенит пением птиц и благоухает ароматами конца лета.

У моста мы встаем лицом друг к другу. Я кладу руку на каменную ограду моста, глажу пальцами ее шершавую поверхность.

– Что ж, вот, наверное, и все, – говорит Вальтер тихо. – Приятно было опять тебя увидеть.

– Мне тоже. Жаль… – Я едва нахожу в себе силы взглянуть ему в лицо.

Какие у него красивые голубые глаза.

Мир вокруг меня вдруг плавно трогается с места и начинает кружиться, точно карусель.

– Давай пожмем друг другу руки и понадеемся, что когда-нибудь, в будущем, мы еще станем друзьями.

Ладонь у него крепкая и теплая. Я с трудом подавляю желание подойти к нему вплотную и вдохнуть его запах. Но рукопожатие – это так формально.

– Вальтер, – говорю я, глядя вниз, на носки своих туфель и его ботинок, повернутые друг к другу на одной и той же пыльной тропе, – не знаю, что ты сейчас обо мне подумаешь… конечно, это глупо, и неправильно, и вообще неприлично, но не могли бы мы встретиться здесь снова? Погуляем опять, как сегодня. В этом ведь нет ничего ужасного, верно?

– Хетти…

Его глаза такие теплые, под их взглядом мне становится уютно, как дома.

– Это будет наш секрет. Я никому не скажу, честно. Я же знаю, как это опасно для тебя. Я и о сегодняшней встрече никому не говорила. Пожалуйста, Вальтер, давай встретимся, а?

Он отводит глаза и отрицательно мотает головой.

Наступает долгая пауза.

Наконец Вальтер говорит:

– Хетти, мне тоже очень хочется увидеть тебя снова. И вообще хочется видеть тебя каждый день. С той нашей встречи, две недели назад, я только о тебе и думал. Но разве это возможно? Ведь твой отец – офицер СС, важная шишка. Я не могу подвергать тебя такому риску. А что до меня, то мне будет просто крышка, если нас застукают вместе. Так что давай положим конец нашим встречам, пока они не завели нас туда… откуда слишком тяжело будет выбраться.

Его слова как нож мне в сердце.

Вальтер снова берет мою руку, но на этот раз касается тыльной стороны моей ладони губами, легко, еле ощутимо.

Какой он воспитанный.

И старомодный.

Почему-то старомодность Вальтеру к лицу.

– Как хочешь, – говорю я и отнимаю руку. – Но знай, что я буду гулять здесь с Куши каждое воскресное утро. Даже зимой. Так что приходи, если передумаешь.

Он смотрит мне прямо в глаза и печально улыбается:

– До свидания, Хетти.

Я поворачиваюсь к нему спиной и, не оглядываясь, торопливо перехожу на другую сторону. Верный Куши семенит рядом. Долгая дорога домой была бы невыносимо скучна, если бы я не продолжала ощущать прикосновение теплых губ Вальтера к своей руке.

Мне мучительно хочется рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Но нельзя. Это слишком опасно и должно оставаться тайной. Надо чем-то заняться. Я пробегаю глазами по полке с книгами напротив оконной ниши. «Майн кампф» – ну разумеется; «Музыка для песен и танцев у костра и на праздниках» – песенник БДМ; «Народ без места» Ганса Гримма, которую я еще не открывала. Ее все равно придется прочитать, я знаю, но в ней целая тысяча страниц. И смысл всей этой тысячи сводится к одному: немцы, самый чистоплотный, трудолюбивый и честный народ в мире, не имеют пространства для того, чтобы вести на нем честную упорядоченную жизнь. Страну нужно расширить. Превратить в империю, ни больше ни меньше. По-моему, чтобы высказать эту мысль, пятисот страниц хватило бы с лихв ой. А то и двухсот пятидесяти. Есть еще сборник стихотворений Агнес Мигель, несколько номеров журн ала «Ди фрау», которыми с недавних пор снабжает меня мама, и кое-какие школьные учебники.

А еще между книгами спрятался мой дневник, который подарил мне Карл в тот день, когда я Почти Утонула. Я снимаю его с полки. В нем всего одна запись, в ней я посвятила свою жизнь делу Гитлера. Смотрю на слова, написанные моей рукой. Первая мысль – вырвать эту страницу и выбросить. Но, передумав, я просто переворачиваю ее и на чистом листе пишу:

Мы не смогли быть врозь. Ты сказал, что нам не надо видеться, а в следующее воскресенье ты уже стоял у моста. Сначала я подумала, что это сон, меня обманывает мое воображение. Я подошла, коснулась твоей руки – это был ты, живой, настоящий и такой красивый. На прошлой неделе, пока все в доме еще спали, я потихоньку собрала на кухне завтрак и пошла с ним в поле. Какое счастье, что у Берты и Ингрид в воскресенье выходной! Было тепло, мы забрались в стог и лежали там, укрытые от чужих глаз. И даже ненадолго поверили, будто у нас нет ни забот, ни тревог. Мы говорили и не могли наговориться. Не о политике, нет, – эту тему мы просто обходим стороной – о всякой всячине. Удивительно, как много между нами общего – мы оба любим спаржу, кислую капусту и брагенвурст [4] Свиная колбаса с мозгами. . Я не могла поверить, что ты любишь свинину, но ты сказал, что у тебя не религиозная семья. У меня тоже. Раньше я думала, что раз ты еврей, то должен во многом отличаться от меня. Но ты действительно оказался больше немцем, чем я. Говорят, еврей не может быть немцем. Сомневаюсь. До сих пор мне рассказывали лишь одну часть этой истории. Теперь я узнаю о тех трудностях и ограничениях, к которым приходится приспосабливаться тебе, и это так непривычно. К тому же ты знаешь столько всего, о чем я не имею ни малейшего понятия. Ты читаешь мне стихи наизусть и рассказываешь о философах (не только немецких), пересказываешь книги, о которых я никогда даже не слышала, тебе знакомы такие места и вещи, о которых я даже не знала, что они существуют. Ты говоришь со мной о художниках, таких как Клее и Кокошка, и о писателях, таких как Кафка и Манн. Все, что связано с тобой, для меня так ново, так любопытно, так необычно и притягательно.