Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

Потом, когда мы поели, ты свернул пиджак, подложил его себе под голову, лег, закрыл глаза и скрестил на груди руки. Я наблюдала, как ты погружался в сон. Как ровно и тихо поднималась и опускалась твоя грудь. Глаза у тебя были закрыты, солнце ласкало тебе лицо. Я могла бы сидеть и смотреть на тебя весь день, но ты вдруг проснулся; твое тело напряглось, глаза широко раскрылись, взгляд стал внимательным, и мы оба с сожалением поняли, что нам пора.

– Фройляйн Герта? – Стук в дверь. Ингрид.

Захлопнув дневник, я сую его под подушку, которая лежит возле меня на сиденье.

– Войдите, – говорю я, всем своим видом показывая: я ничего не делаю, просто сижу, смотрю в окно.

Горничная останавливается в дверях и бросает на меня свой особенный взгляд. Наглый. Она не смеет смотреть так ни на папу, ни на маму, ни даже на Карла. Только на меня. Будто чует, что я что-то скрываю. Ингрид похожа на змею: лицо узкое, глаза-бусинки, беспокойный язык то и дело облизывает губы – признак постоянной тревоги.

– Да, Ингрид, в чем дело?

– Вы разве не слышали, обедать пора. Ваша матушка послала меня проверить, все ли у вас в порядке.

– Я не слышала гонга, – говорю я, но с места не двигаюсь. – Пожалуйста, скажи маме, что я сейчас спущусь. Только умоюсь, – добавляю я, показывая ей, что она может идти.

– Как скажете, – ощетинивается она и выходит.

Я подбегаю к кровати и засовываю дневник под матрас, далеко, на всю длину руки. В этом дневнике – моя самая большая тайна, нельзя, чтобы его нашли.

После обеда Карл уходит в город, на танцы, которые устраивает его отделение гитлерюгенда. Мы с родителями переходим в гостиную, где мама пьет крепкий черный кофе, а папа весь вечер греет в ладонях бокал с коньяком.

Я сажусь на край дивана, подальше от папиной сигары. В свете лампы я вижу, как дым, который папа выпускает изо рта, поднимается вверх и тонким слоем растекается в воздухе сначала у него над головой, а потом и по всей комнате. Тошнотворно-сладкий запах щекочет мне ноздри, раздражает гортань, вызывает кашель.

– Я запускаю в «Ляйпцигере» новую рубрику, – объявляет папа, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла так, что его живот вываливается вперед. – И назову ее «Крестовый поход морали»! – продолжает он, широко поводя рукой. – Пока Гитлер думает о том, как расширить наши национальные пределы вовне, мы обязаны проследить за тем, чтобы враг не окопался внутри страны и не отравлял наши ценности здесь.

– Правильно, давно уже пора с этим быдлом что-то делать, – поддакивает ему мама.

– Но я не вижу в Лейпциге никакого быдла, – возражаю я.

И тут же вспоминаю о тех скотах в трамвае, но вовремя прикусываю язык. Не хватало еще, чтобы папа запретил мне ходить одной в город.

– Запрещенная музыка и живопись, проституция и аморальная литература. Все это есть не только в Берлине, – объясняет мама.

– Что, и у нас, в Лейпциге, тоже? – спрашиваю я.

– Да, вопиющее пренебрежение законом существует везде, – говорит папа. – Местная полиция знает, что происходит, но ничего не предпринимает. Только шлет доклады партийному или муниципальному начальству. Письма ходят из одного ведомства в другое, а люди никак не могут договориться, и все остается на своих местах.

– А что думает мэр Шульц? – спрашивает мама.

– Он разделяет мою точку зрения. Мы оба считаем, что настало время борьбы. Решительной борьбы.

– Борьбы с чем, папа? – спрашиваю я.

Он затягивается сигарой.

– С моральным разложением. Сегодня Лейпциг – четвертый по величине и важности город Германии. Он на глазах превращается в мегаполис, столько людей приезжают сюда в поисках работы. И не только немцев – у нас полно русских, поляков, вообще славян и, конечно, евреев, – больше чем достаточно. И все они открыто попирают наши законы, совращают наших девушек, предаются пьянству. Только на этой неделе в городском бассейне поймали еврея. Он, не скрываясь, плавал там вместе со всеми.

– Это что, так плохо? – вырывается у меня.

Папа и мама поворачивают ко мне головы и смотрят на меня в упор. Под их взглядами я съеживаюсь, вжимаюсь в диванные подушки и даже почти перестаю дышать. Вальтер, его улыбка. Глаза. Грязный еврей. Неужели это и про него тоже? Значит, теперь люди подумают, будто его грязь и запах передались мне? Хотя что плохого, если евреи будут гулять в тех же парках, что и мы, плавать в одном бассейне с нами?

– Мы хотим, чтобы Лейпциг и впредь оставался безопасным городом, где нам не страшно будет отпускать тебя на улицу одну. – Папа делает в мою сторону неопределенный жест рукой с зажатым в ней бокалом. – Мы даем тебе много свободы. Может быть, даже чересчур много. Вот ты, например, ходишь в парк с этой своей собакой, в Розенталь, совсем одна…

– Но там ничуть не опасно, папа.

– Герта, – папа строго смотрит на меня, – а ты знаешь, какое количество евреев живет в одном только нашем районе? – (Я отрицательно качаю головой.) – Две тысячи! И это только в Голисе! Их громкие голоса постоянно раздаются на наших улицах, их нечистоплотность отравляет наш воздух. Что мы только не делали, чтобы избавиться от них, но они все еще здесь. Живучи как паразиты.

«Мне они никогда ничего плохого не делали», – хочу крикнуть я. Куда бы я ни направлялась, никто из них ни разу не задел меня, не встал у меня на пути. Судя по тому, что мне приходилось видеть, они просто ходят по своим делам, как все.

– Как мы можем быть уверены, что с тобой и впредь ничего не случится? – продолжает папа. – В Берлине, например, смогли очистить от них хотя бы парки, так почему не можем и мы? В конце концов, – он выпускает струю дыма и тычет указательным пальцем себе в грудь, – мне ведь удалось покончить с еврейским засильем в прессе в этом городе, а это была куда более сложная задача. Так что изгнать их из наших парков, а заодно заставить полицию как следует выполнять свои обязанности мне, думается, вполне по плечу.

Как и украсть чужой дом.

Этот дом.

– Так что именно ты хочешь предпринять? – спрашивает мама, склонив голову на бок.

– Я открою в «Ляйпцигере» еженедельную рубрику, посвященную расовым вопросам. Я расскажу нашим читателям о том, какие законы принимаются у нас в стране. Возможно, каждую неделю я буду освещать новый закон. Я брошу людям клич: пусть сообщают прямо в газету о каждом случае нарушения каждого из этих законов, и о случаях бездействия властей тоже пусть пишут. Вот, например, таких, – он тычет пальцем в газету, и я успеваю заметить заголовок: «Евреи нарушают покой мирного района Лейпцига, устраивая молитвенное собрание в пустующей прачечной!» – Я научу законопослушных немцев смотреть во все глаза и слушать во все уши, а главное, я дам им возможность докладывать о любых случаях аморального или антигерманского поведения. Журналистское расследование будет проведено по каждому из них. – Он улыбается. – На Отто Шульца моя инициатива уже произвела большое впечатление. В следующую среду, Елена, он приглашает нас к себе на бокал вина. Будут все крупные партийные чиновники со всей Саксонии.