Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

– Но…

– Хетти!

Во взгляде мамы я читаю предостережение.

Воздух в комнате сгущается, дышать становится трудно. Наверное, я все же убегу с Вальтером. Прочь из этого дома, где больше не будет Карла, подальше от папы с его Крестовым Походом Морали и его большими, толстыми руками, которыми он по капле выдавливает из меня жизнь.

– Давайте выпьем! – провозглашает он, поднимая бокал вина, кроваво-красного в свете люстры. – За Карла и за его карьеру в Люфтваффе.

– За Карла и за Люфтваффе! – вторит ему мама, и они оба, не сводя глаз со своего сына, подносят бокалы к губам и делают глоток.

После ужина Карл идет в город попрощаться с другом. Мама подозревает, что у него есть тайная возлюбленная, но я-то я знаю, что никого у него нет. Иначе он рассказал бы мне. Мы всегда рассказываем все друг другу.

Ну почти все.

Я иду к себе, вытаскиваю из-под матраса дневник и сажусь с ним в оконной нише ждать, когда вернется Карл. На чистом листе я рисую незамысловатую картинку: сердце, красное, разбитое на части одиночеством. Боль от разговора с родителями еще не прошла, и я не могу найти в себе силы писать. Какая же бездна отделяет тот яркий мир, который такими бодрыми штрихами рисовал Вальтер, от той жизни, которую знаю я.

О, мой фюрер, дай мне силы отличить правду от лжи. Добро от зла. Пожалуйста, помоги мне.

Индивидуализм глуп и пагубен. В голове у меня грохочет его голос. Этот путь не ведет никуда, кроме гибели. Каждый должен повиноваться приказам. Шесть лет я был простым солдатом и ни разу не огрызнулся в ответ на приказы начальства. У каждого из нас своя борьба, и каждый должен вести ее до победы. Тот, кто думает о благе Германии, тот, кто чист сердцем, всегда знает, как поступить.

Я смотрю на его портрет. Обычно это дает мне успокоение, но не сегодня. У меня такое чувство, словно частичка моей души отделилась от меня и летает где-то на свободе, с Вальтером. Она уже никогда не вернется назад. И никогда не будет повиноваться приказам: я поняла это сегодня.

Через пару часов возвращается Карл, и я прокрадываюсь в его комнату. Спать мне совсем не хочется, ведь я знаю, что с первым светом брат уйдет из дома навсегда. От него пахнет пивом. Я удивляюсь: когда же он начал его пить? Ложусь на его кровать и наблюдаю, как Карл собирается: кладет в чемодан кисточку для бритья, бритву, будильник, какие-то книги, письменные принадлежности.

– Ну, – говорит он, садясь со мной рядом, – вот и все. Я буду скучать по тебе, Мышонок.

– И я тоже буду скучать. Смотри, будь осторожен.

– Ну, за меня не беспокойся, золотко. – Я улыбаюсь, когда брат называет меня так. – А вот я за тебя тревожусь. – И он игриво тычет меня пальцами в ребра.

– Тебе правда придется в армии так тяжко, как говорит папа? Когда из тебя будут делать мужчину?

Я не хочу, чтобы Карл стал другим. Лучше бы он остался таким, каким я его знаю. Добрым. Щедрым. Слегка насмешливым. Таким, каким и полагается быть старшему брату. И я заранее боюсь того человека, которым он может стать в будущем.

– Да нет, конечно. Ты же знаешь папу. Послушать его, так вокруг одни мягкотелые слюнтяи. То ли дело было в его время. На войне.

– Наверное, ты прав. Будем надеяться, что твои начальники в Люфтваффе не будут такими, как он.

– Боже упаси! – Карл закатывает глаза и смеется. Пивной запах ударяет мне в нос, и я морщусь. Брат похлопывает меня по руке. – Не пора ли тебе идти спать?

– Я не устала. Карл, можно, я спрошу тебя кое о чем? – Я нервно сглатываю.

– Ну давай спрашивай.

– Ты когда-нибудь вспоминаешь Вальтера Келлера? Скучаешь по нему?

Карл каменеет всем телом.

– Нет, – говорит он. – С чего бы?

– Вы же были такие друзья. Не разлей вода. Ты наверняка…

– Это было давно. Я был мальчишкой. Ничего не знал. Понятия не имел, что он… – Вдруг Карл умолкает и трет ладонь о ладонь так, словно моет руки с мылом.

– Еврей, – заканчиваю за него я. – Разве это так важно? В смысле, кто он?

– Ты издеваешься? – Карл смотрит на меня жестким взглядом. – В чем дело? Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас? – Он встает, подходит к чемодану, берет его, снова ставит на место, затем идет к окну, где останавливается ко мне спиной. – Ты видела его, Хетти?

– Нет!

– Тогда откуда такие вопросы?

– Просто подумала, вот и все. – Я меняю тему. – А этот дом? Ты знаешь… В смысле, я тут однажды слышала, как папа его получил. Интересно, а ты знаешь эту историю?

Он поворачивается и, опершись о подоконник и сложив на груди руки, смотрит на меня:

– Что ты слышала? С кем ты говорила?

– Ни с кем.

– Тогда как ты могла что-то слышать, если ни с кем не говорила?

– В школе болтали. Ты же знаешь, там всегда сплетничают.

– Этого еще не хватало! И что они там плели? – Он возвращается к кровати и снова опускается со мной рядом.

– Да так, разное. Про еврея, который жил здесь раньше. Про то, как папа потащил его в суд, где предъявил ему обвинения, высосанные из пальца. И оттягал у него сначала газету, а потом и дом. Это правда, Карл?

Его лицо смягчается.

– А-а, старые сплетни! – Он смеется. – Еврей правда был, и суд над ним тоже. Но вот насчет того, что обвинения были высосаны из пальца… Это уже вранье. Классическая еврейская сплетня. Ты пойми, их ведь отстранили от власти. Не удивительно, что они злы на весь мир. И как по-твоему, что им остается делать после того, как им натянули такой здоровенный нос? Ясное дело – гадить по мелочам, распускать слухи и сплетни. Так что забудь даже думать о них, Мышонок. Брось. Они все мизинца твоего не стоят.

В пересказе Карла все кажется таким простым и ясным. Но я уже знаю, что у всякой истории две стороны. Какая из них истинна, вот вопрос?

– Не забивай свою хорошенькую головку такими глупостями. Оно того не стоит, правда. Хотя, надо сказать, в вашей школе учатся изрядные нахалки, раз они позволяют себе так говорить о папе. Может, в следующий раз напомнишь им о долге, а? – продолжает Карл, поглаживая мне руку.

– Да, так я и сделаю. И знаешь еще что? Пойду-ка я все же спать. – Я улыбаюсь брату.

Между нами висит тонкая пелена тайны – прозрачная, но все же преграда.

– Увидимся утром, золотко, – говорит он, и я оставляю его в комнате, где он ночует в последний раз.

Вернувшись к себе, я гашу свет и забираюсь в постель. Предчувствие беды холодным сквозняком вползает за мной следом. Я плотнее заворачиваюсь в одеяло. Подтыкаю его под подбородок.

У Карла нет никаких причин меня подозревать.

Трамвай везет нас в городской центр. Мы сидим на деревянной лавке у самой двери, прижавшись друг к другу, моя нога касается его ноги. Рейхсмарки, которые я копила со дня своего рождения, оттягивают карман юбки. Его рука скользит вокруг моего плеча. Я каменею. Не слишком ли мы далеко зашли? Я воровато оглядываюсь, но никто в вагоне, похоже, не обращает на нас внимания: почти все смотрят в окна, думая каждый о своем.