Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

– Да, – слышу я свой голос. – Со мной все хорошо.

Собрав все силы, я сажусь. Сердце колотится, меня бьет дрожь.

– Пожалуйста, успокойтесь, – говорю я всем вокруг. – Я не знаю, что случилось, просто вдруг немного…

– Голову между коленей! – командует медсестра.

Делаю, как она велит, с радостью обхватив колени руками и опустив голову – только бы никто не увидел мой живот. Чувствую, как медсестра сверлит меня взглядом.

– Те самые дни, да? – спрашивает она вдруг, отрывисто и деловито.

– Да, да, наверное, в них все дело, – киваю я, хотя сердце продолжает стучать, как молот, зато голова кружится уже не так сильно, и я рискую приподнять ее и оглядеться.

Кто-то протягивает мне стакан воды и сладкое печенье. Надо же, как у меня, оказывается, было сухо во рту.

– Мне уже гораздо лучше, – говорю я, выпив воду, и почти не вру.

– С молодыми девушками такое случается, – со знанием дела заявляет медсестра и добавляет: – Иди домой и ложись в постель. В школе не появляйся, пока не отдохнешь как следует.

– Я провожу ее до дома. – Эрна помогает мне встать. – Хетти, прости, что я накричала на тебя за то, что ты медленно бежала. Я же не знала…

Ее глаза устремлены на мой живот. Я вдруг замечаю, что прикрываю его ладонью, и моя рука виновато повисает вдоль тела.

– У тебя что, судороги? – спрашивает она шепотом.

Я киваю. Сжимаю губы, подавляя желание заплакать.

– Говорят, это верный признак того, что женщина не бесплодна. Судороги при этом деле, – замечает медсестра.

– Вставай, пойдем домой. – Эрна протягивает мне руку, помогает подняться.

Девочки одна за другой теряют ко мне интерес и отходят.

Опираясь на Эрну, я медленно иду с ней к зданию школы.

Пронесло. Но наверняка ненадолго, скоро кто-нибудь догадается. Близящаяся неизбежность катастрофы давит на меня своим грузом. Я, как погребенная заживо, куда ни повернусь, всюду натыкаюсь на стену.

Милая Хетти!

Я знаю, ты не хочешь, чтобы я к тебе приходил. Эрна сказала, тебе нужно время, чтобы прийти в себя. Я дал его тебе, сколько мог, – целый месяц. А потом мне подумалось, вряд ли тебе станет легче, если ты будешь все время сидеть дома одна и грустить. Чтобы пережить смерть брата, тебе надо развлекаться, бывать в хорошей компании. Так что в ближайшее воскресенье я за тобой зайду. Отказа не приму. Я могу сделать тебя счастливой, Хетти, я знаю. И сделаю.

Преданный тебе,

Скомкав письмо, сую его в карман юбки и ухожу к себе. Захлопнув дверь, я шарю по поясу юбки у себя на спине. Но крючки такие мелкие, что мои пальцы то и дело соскальзывают, и расстегнуть юбку никак не удается. «Так, отдышись. Не спеши», – командую я себе. Наконец, один за другим, крючки расстегиваются. Я пришивала их сама, две недели назад, когда пуговицы окончательно перестали входить в петли.

Какое же это блаженство – расстегнуться. Юбка соскальзывает на пол, я расстегиваю блузку и выпускаю на свободу живот. За целый день в школе, втянутый и сжатый тугим поясом, он начинает болеть. Я смотрю на выпуклость пониже талии. На ней глубокие красные отметины от пояса юбки, они еще долго не пройдут. Пять месяцев. Теперь я чувствую его постоянно. Не пульсацию, похожую на биение крыльев бабочки, а полновесные толчки двух крохотных ножек. Скоро я больше не смогу его прятать.

Слезы текут из моих глаз. Сколько их я уже пролила, и все без толку. Сжав кулаки, я решительно вытираю ими глаза, так нажимая костяшками пальцев, что становится больно. Ну и пусть. Так мне и надо.

Босая, я подхожу к окну и опускаюсь на сиденье, подложив под спину подушку, а ноги с облегчением вытягиваю вперед. Вишня за окном снова в цвету. В этом году нежных бело-розовых цветочков на ней так много, что тонкие молодые веточки прогнулись под их тяжестью. Как жаль, что я не дерево. Оно не знает человеческой боли. Живет себе и не думает о сапогах немецких солдат, вовсю марширующих по землям Восточной Европы. Папа говорит, что война неизбежна. Война для уничтожения евреев.

Внутри у меня все холодеет. Что же будет с крохотной жизнью, которая скребется и ворочается у меня внутри? С ребенком-мишлингом, чья еврейская кровь считается настолько отвратительной, что уже с момента рождения ставит под угрозу само его существование в этом мире. А может быть, и мое тоже. Я думаю о Хильде Мюллер, о том, как я презирала ее за распутное поведение похитительницы мужей. И вот я сама стала такой. Даже хуже. Потому что у мен я нет мужчины, который дал бы мне квартиру, деньги и любовь. Ну и пусть Хильда делит моего папу с мамой, главное, что хотя бы часть его принадлежит ей.

Как же мне не хватает Вальтера! Зажмурившись, я каждой клеточкой своего тела пытаюсь вновь вызвать его образ. Вижу его лицо, волосы, улыбку… Чувствую прикосновение его ладони, запах кожи. Вот я плыву в его объятиях. Вокруг бурлит вода, но мне не страшно. После долгого одиночества я наконец в безопасности…

Дверь распахивается почти неслышно. Открываю глаза, поворачиваю голову и вижу маму. Она идет ко мне и что-то говорит. Все происходит, как в замедленной съемке.

– Я тебя трижды звала. Почему ты не отвечаешь?

Она умолкает. Смотрит мне в лицо, потом переводит взгляд на мой круглый выпирающий живот.

В голове у меня что-то щелкает, и все вдруг начинает происходить очень быстро. Подтянув колени к груди, я обхватываю их руками, надеясь спрятаться. Поздно. Мама окаменела с открытым ртом – хочет что-то сказать, но слова, видимо, не идут. Ее широко раскрытые, немигающие глаза устремлены на меня.

Воздух в комнате вдруг напитывается электричеством. Время останавливается.

– Герта? – хриплым шепотом спрашивает мама. – Это что… ты что… в беде?

Часы опять начинают тикать, и время возобновляет свой ход. Подобно воде, которая неудержимо уносится в трубу, как только вынут пробку из слива, мои страдания устремляются из меня наружу с обильными, ничем не сдерживаемыми слезами.

– Да, да, да… я в беде. В ужасной беде.

Наконец-то. Кто-то еще знает, кроме меня, и мое облегчение безгранично.

Я в дневной гостиной, сижу, подобрав под себя ноги, затерянная между пухлыми подушками большого кресла. На мне халат, в руках большая чашка горячего какао с жирной молочной пенкой.

Вере и Марго, нашей новой кухарке, сказали, что я заболела. Обе изобразили на лицах тревогу, приличествующую случаю, хотя на самом деле им плевать. Они же не Берта. Господи, как мне ее не хватает!

Мама расхаживает взад-вперед по комнате. Ее взгляд нервно перебегает с предмета на предмет. Две прядки волос выбились из обычно аккуратного пучка и повисли над ушами. Талия, подхваченная облегающим платьем, невообразимо тонка; безупречно скроенная юбка при каждом шаге обрисовывает длинные, стройные бедра. Даже представить не могу маму беременной. Да еще дважды.