Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Вчерашний триумвир, без пяти минут потентат, с удовольствием разглядывал себя в огромном зеркале. Белоснежный мундир базилевса со всеми орденами и знаками власти очень шел ему, сидел как родной. Признаться, мундир этот не вчера был сшит, хранил его Мышастый, лелеял, ждал момента, счастливого шанса – и вот он настал, шанс, явился, словно по зову, вышел из-за угла, поклонился, клялся быть верным, послушным.

Одно немного омрачало радость: сбежал настоящий базилевс, выбрался из гроба благодаря предателю Чубакке. Ну да ничего, не страшно, – поскрипывал зубами Мышастый, – найдут, найдут и упокоят, и будет все прекрасно, будет все замечательно. А Чубакка… Чубакка уже поплатился за предательство, сам себя сбросил с немыслимой высоты, так и надо мерзавцу. И со всяким будет так, урок остальным, то-то Хабанера притих, даже на горизонте не появляется, испанец фальшивый, заперся у себя, знай только виски глушит, алкоголик…

– Что прикажете с триумвиром делать? – откашлявшись, как мог деликатнее спросил Хранитель.

Улыбка сползла с лица Мышастого.

– С каким триумвиром? – неприятным голосом спросил он.

– С господином Чубаккой…

Мышастый почувствовал, как кровь ударила ему в голову, билась там горячими красными толчками, гнев из самого сердца разливался по всему телу. Хотел заорать, обернуться на мундирного дурака всем ужасом смертельных бабочкиных крыльев, но передумал, сдержал себя. Только смерил с ног до головы взглядом, сказал сквозь зубы:

– Был триумвир, да весь сплыл. Погань, тухлятина, выбросите его на помойку, там ему самое место.

Генерал побледнел, но пересилил себя, подобострастно улыбнулся, приложил пальцы к фуражке: слушаюсь, мол, и повинуюсь. Но Мышастый уже передумал. Прах к праху, вспомнил он, это дало ему интересную идею.

– Кем он себя возомнил, этот рыжий поганец? – сказал он как бы сам себе, но достаточно громко. – Кем? Гуманистом, благодетелем, спасителем мира? Святым, может быть? И очень даже просто, а вы что думали? Должность ответственная, большая, нагрузка непомерная, можно и крышей поехать, так ведь, генерал?

– Так точно, ваше… – тут генерал запнулся, но преодолел себя, закончил все-таки, – ваше августейшество.

– Не спеши, – Мышастый поднял руку упреждающе, – августейшеством я стану ближе к вечеру, после инаугурации. Так вот, я про Рыжего. Раз он весь из себя такой святой, то мы им – что?

Он повернулся на хранителя, хитро подмигнул. Тот мгновенно подхватил, тоже заулыбался – так хитро, как только мог, приоткрыл рот, как бы уже готовый угадать, но не смея без высочайшего разрешения.

– Мы им дыру заткнем, – веско припечатал Мышастый, не дождавшись угадки.

– Какую дыру? – осмелился все-таки спросить генерал.

– В цепи, – рассеянно отвечал Мышастый, думал уже о чем-то своем. – Пусть на себя удар примет, пока базилевса не отыщем.

Хранитель ничего не понял, но на всякий случай кивнул. Мышастый посмотрел на него одобрительно: молодцеват, исполнителен, прям на все готов – идеальный генерал. При этом дело свое знает хорошо, не из паркетных вояк, настоящий полевой разведчик. И прозвище имеет подходящее, как же его там? Внимательный, что ли… или приглядчивый. Нет, не так, не внимательный и не приглядчивый – приметливый. Точно, Приметливый. Чубакки Рыжего креатура, между прочим, – видно, надеялся хранителей под себя подмять. А что в итоге? Нет никакого Чубакки, а Хранитель новый после краткой беседы предан ему с потрохами, готов за Мышастого в огонь и воду – вот так-то дела надо делать, учитесь, будущие поколения!

Видя устремленный на себя одобрительный взгляд, генерал, как водится у любимчиков, капризом судьбы попавших в случай, осмелел.

– Я как раз по поводу инаугурации, – сказал он. – Правильно я понимаю, что охрана минимальная?

– Только непосредственно рядом со мной, – отвечал Мышастый, сбивая пальцем пылинку с белоснежного мундира, ордена при этом мелодично звякнули.

– Значит, всех в штатском – на площадь? – уточнил Хранитель.

– Никаких штатских, – отрезал он, отыскав еще одну пылинку и тщательно ее истребляя.

Молодцеватое лицо генерала стало тревожным.

– Но ведь, базилевс, – сказал он, – ведь это очень опасно. Если вдруг буча начнется, одни снайперы на крышах не справятся, неужели зенитную установку ставить?

– Не надо, – повторил Мышастый, – ни снайперов, ни зениток.

Генерал скуксился, будто его несильно ударили в зубы.

– Но это же… – начал нерешительно, – самоубийство, нет? Оппозиция, пятая колонна, а самое страшное – Орден. Ведь они готовят, они наверняка готовят…

– Пусть готовят, – перебил его Мышастый. – Ничего у них не выйдет. Народ встанет за меня стеной, народ не позволит, народ защитит. Никакой охраны, пусть весь мир увидит, как народ меня любит.

– Пиар, понимаю, – склонил голову генерал.

Мышастый вздохнул: все-таки даже самая очаровательная глупость может раздражать временами.

– Где Хабанера? – спросил он.

– Кушает, – деликатно отвечал генерал.

– В смысле – нажрался как свинья? – уточнил Мышастый.

– Так точно, – вынужден был согласиться генерал, – не без этого, конечно.

– Давай его ко мне, – велел будущий потентат. – Прямо сейчас, немедленно…

Но Хабанера прийти не мог, он был пьян безбожно, нечеловечески.

Пришлось идти самому.

Незаконный испанский сын лежал в комнате отдыха на безразмерном диване, разбросав, сколько возможно, руки и ноги по сторонам, ему было дурно. Глаза были закрыты, но не спал триумвир – подрагивало за тонким, изможденным веком круглое глазное яблоко. Вокруг валялись в беспорядке пустые бутылки, рюмки, недоеденные бутерброды, намазанные полузасохшей икрой, паштетом из трюфелей, еще чем-то, чего не установить уже, но если по цене, то чистым золотом. На диване и в окрестностях кто-то разметал женское белье разных фасонов и размеров, по преимуществу красное, но также и черное, и невинно-белое. Женщин, впрочем, возле белья не было, куда-то они ушли не помня себя, похоже, ушли как были, в натуральном виде, а может быть, просто растворились в кипящем океане бытия. Лежали тут же непарные ботинки, носки, конструкторы лего, палехские шкатулки, цветочные горшки, тамагочи и прочая ерунда. Взгляду постороннего показалось бы, что в комнате царит первозданный хаос, человек искушенный бы догадался, что над интерьером поработал модный дизайнер – прихотливый и плохо образованный.

– Сокрушение мира, день первый, – заметил Мышастый, брезгливо огибая наиболее выразительную гору. – Мандавошки уже добрались до пяток?

– Левиафаны, – простонал Хабанера, не открывая глаз, – сколько раз тебе говорить: не мандавошки – левиафаны!

Мышастый уселся в единственное незагаженное кресло, стоящее, как девственный кусочек суши в самом жерле извергающегося вулкана, потянул носом, сказал гневно: