Владимир Гурвич - В долине смертной тени [Эпидемия]

— Вы считаете, мне это действительно грозит? — надтреснутым голосом спросил он.

— В этом нет никого сомнения, — убежденно произнес отец Варлам. — Нет ни одной причины убивать вам себя. Не берите такого страшного греха на душу. По сравнению с ним все остальное не стоит ничего.

— Вы не знаете…

— И не желаю знать, — резко перебил Ратманова священник. — Мне не интересны ваши мирские дела. Они изначально грешны. А совершать из-за них самоубийство — страшнее греха не бывает. Ваша душа переполнена горечью. Вам надо ее облегчить, а не убивать. Готовы ли вы к исповеди?

Ратманов растерянно молчал. Он не знал, как вести себя в такой ситуации. Все прежние представления обрушились, как прогнивший дом, а новые — не появились. Еще несколько минут назад самоубийство ему казалось идеальным выходом из ситуации. И лишь животный страх перед смертью останавливал его. Но сейчас у него уже не было такой уверенности.

— Вы полагаете, мне надо исповедоваться? — неуверенно спросил Ратманов.

— У меня на сей счет нет никаких сомнений. Ваша душа нуждается в покаянии.

— Прямо здесь?

— Это не подходящее место. Недалеко стоит ваша жена, она проводит вас в молельную комнату. Вы готовы следовать за ней?

Ратманов загнанно посмотрел на священника и неуверенно кивнул головой.

Отец Варлам встал.

— Сейчас придет ваша жена и проводит вас на исповедь. А я пойду готовиться к ней.

Отец Варлам вышел из сарая. Софья Георгиевна находилась в метрах ста от него. Священник подошел к ней.

— Ваш муж согласился исповедоваться, — сообщил он.

— Это правда? — даже не поверила в первое мгновение она. — Это самое настоящее чудо. А вы — лучший священник в мире. — Она схватила его за руку и поцеловала ладонь.

— Не надо, дочь моя. — Отец Варлам вырвал ладонь из рук женщины. — Идите и приведите мужа на исповедь. Даже самый заядлый грешник способен раскаяться в своих грехах.

Отец Варлам решительным шагом направился в сторону дома.

Вечерняя темнота сгустилась рано, так как тучи занавесили небо, обещая пролиться дождем. Все быстро поужинали и разошлись. Правда, трапеза протекала в самом усеченном составе, не появился Михаил Ратманов. Хотя никто не поинтересовался о том, где хозяин дома, Софья Георгиевна, не дожидаясь вопроса, сообщила, что ее муж приболел и поест в своей комнате.

Когда все разошлись, Софья Георгиевна, стараясь по возможности не привлекать к себе внимания, последовала за отцом Варламом. Она вошла в молельную комнату вслед за ним. И едва закрылась за ней дверь, бросилась к священнику.

— Отец Варлам, мой муж исповедовался?

— Да, — ответил священник, не глядя на нее.

— Он был искренен, он раскаялся, что он сказал? — задала она сразу несколько вопросов.

Теперь отец Варлам уже прямо посмотрел на нее.

— Дочь моя, разве вам неизвестно о тайне исповеди. Я ничего не могу вам сообщить. То, что поведал мне ваш муж, умрет вместе со мной. Вы не должны меня об этом спрашивать.

— Я понимаю, — пробормотала пристыженная Софья Георгиевна, — но мне так важно знать. От этого зависит судьба нашей семьи.

— Скажу только, что я отвадил вашего мужа от мысли о самоубийстве. Он поклялся, что не совершит его ни при каких обстоятельствах. Это все, что могу вам сказать. Закончим этот разговор. — Отец Варлам отвернулся от женщины.

Какое-то время Софья Георгиевна молча смотрела в спину священника.

— Извините меня. Батюшка, я была не права, — проговорила она.

Отец Варлам повернул в ее сторону голову, кивнул и снова отвернулся. Софья Георгиевна покинула молельную комнату.

Михаил Ратманов лежал на постели и смотрел в потолок. Софья Георгиевна робко присела на краешек кровати.

— Мишенька, я была у отца Варлама, он сказал, что исповедовал тебя.

Муж сел на постели.

— Да, я исповедовался. Ты знаешь, такое чувство, что в тот момент это был не я. Я ему рассказал о том, о чем был уверен, что ни за что никому и никогда не расскажу. Я наговорил, наверное, на пять уголовных дел.

Софья Георгиевна ощутила нечто вроде шока, но постаралась быстро справиться с ним.

— Сейчас это не важно, главное, чтобы тебе стало бы легче.

Ратманов каким-то опустошенным взглядом посмотрел на жену.

— Я не знаю, легче ли мне, но таким пустым я еще не был. Понимаешь, всю жизнь я шел к каким-то целям. Возможно, с точки зрения того же Алексея, они плохие, нечестные, но они придавали жизни смысл. А сейчас я его лишился. Я не представляю, что дальше. Вот настанет завтра — и что я буду делать? Мне нечего больше добиваться, не к чему стремиться. Полный обвал.

— Но разве можно сводить всю жизнь к накоплению имуществу. У нас его так много, что я не понимаю, зачем нам столько всего. Что с ним делать?

— Ты никогда этого не понимала. А это не имущество, это зримый результат моего успеха, моих достижений. И в одни момент все под нож. И кто я теперь после этого?

— Ты чиновник, ты занимаешь большую должность.

— Чиновник, — хрипло рассмеялся Ратманов. — Это для других так называется, на самом деле, мы холопы. У нас нет права ни на свое мнение, ни на свою позицию, у нас есть только право на имущество. Нам оно дано взамен отказа от всего остального. И если его лишаешься, ты становишься никем.

— Миша, но мы с Ренатой готовы отказаться от наших планов, раз ты так сильно все переживаешь.

— Это уже не имеет значение.

— Но объясни, я ничего не понимаю.

Ратманов снова посмотрел на жену, затем безнадежно махнул рукой.

— Что тебе надо, Софья? Я обещал твоему святоше, что добровольно из жизни не уйду. Ты можешь быть спокойной. Больше тебе ничего знать не надо. А если понадобится, то я тебе сообщу. Если хочешь со мной развестись, я согласен. А теперь оставь меня, я постараюсь заснуть. И знаешь, давай отныне спать раздельно. Мне тяжело видеть тебя.

Ратманов снова лег и демонстративно повернулся к жене спиной. Софья Георгиевна встала и вышла из комнаты. Идея спать раздельно с мужем, не вызвала у нее отторжения. Скорей она было с ней согласна. И сейчас думала о том, где ей сегодня заночевать.

Служанка принесла Герману Владимировичу ужин. Он с аппетитом впервые за последние дни поел. И даже подумал, что вполне мог бы присоединиться к общей трапезе. Впрочем, мысль эта была мимолетной, его ум занимали совсем другие субстанции. Внезапно он страстно увлекся поэзией.

Не то, чтобы до сих пор он ее не любил, но она как-то прошла мимо него стороной. Читал поэтов мало и редко, оправдывая себя тем, что не до того, есть намного более важные вещи. Но теперь он вдруг осознал, как же много потерял в жизни. Совсем не исключено, что если бы он постоянно пребывал в поэтическом поле, она могла сложиться как-то иначе. Это же неисчерпаемое богатство, как духовное, так и интеллектуальное, возможность соприкосновения с иным восприятием мира, с другим взглядом на него. Если бы он в свое время вошел в это пространство, то не совершил немало из того, что совершил; эта реальность просто не позволила бы этого сделать.