Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

— Так это ж Эмилина жидовочка! — сказала толстая тетка в тесной бурого цвета кофте. — На те петуха.

Обернулась к соседке по ряду и добавила: «Тая жмота, Эмилька, нигды дзецку конфекта не купит. И как эту грымзу в няньках держуть!».

Крепко зажав сахарного петушка в липкой ладони, Любовь убежала за будку.

А тем временем взволнованная Эмилия носилась по базару, сновала в толпе, заглядывала под подводы и залезала на цементные тумбы. Наконец, тетка, давшая Любови конфету, сжалилась над старухой и показала ей проход между лотками, где пряталась вымазанная красной краской воспитанница.

— Ела цукерки? — сурово спросила Эмилия.

— Ела.

— Ну и цо теперь? Папке докладать?

Любовь мотнула головой.

— Грех на душу брать? Почто мне чужие грехи? Не возьму. Не спросит, не скажу, а спросит — сама винись.

Юцер не стал спрашивать. А Любовь ходила с постной физиономией и страдала.

— Не посылай ребенка на базар, — сказал Юцер жене за ужином, — очевидно, весь этот гам и шум ее угнетают.

— А я и не посылала, — вздернула плечи Мали. — Сама бежит. А куксится потому, что объелась сливами. Ела сливы?

Любовь со спокойной совестью ответила, что не ела.

— А что ты там делала? — не унимался Юцер.

— Смотрела, как лошади писают.

— И как они это делают?

— Льют в снег желтый кипяток. А Эмилия говорит: «Нашла на что смотреть! Скотине не стыдно, так ты ж не скотина!». Почему писать стыдно?

— Считается, что прилюдно это делать стыдно. Есть вещи, которые надо делать наедине с собой.

— А мне нравится при всех.

Юцер беспомощно взглянул на жену.

— Тебе нравится делать все, чего делать нельзя, — раздраженно сказала дочери Мали. — Иди лучше посмотри, что там Эмилия творит на кухне. Меня она не пускает, чтобы я ее секретов не выведала. А тебе все можно. Посмотри, потом мне расскажешь.

— Две промашки кряду, — заметил Юцер. — Ребенка послали подсмотреть и, воспользовавшись доверием любящего его существа, еще и предать. Что с тобой приключилось?

— Сама не знаю. С тех пор как Ведьма появилась в доме, ребенок ведет себя странно. Говорит черт-те что, ни с кем не считается и никто, кроме Ведьмы, ей не нужен.

— Волшебство, значит. А ты подними перчатку. Ты ведь у нас тоже не из последних… мгм… ведунь. Приворожи.

Мали лениво пошевелила плечами.

— Тяжесть такая… Все время кажется, что собирается гроза.

Юцер посмотрел на жену внимательно, но промолчал.

— Может быть, тебе все же стоит вступить в их партию, — продолжила Мали, — это какая-никакая, а все же защита.

— Внутри еще страшнее, чем снаружи. Я очень ленив, Мали. Мне бы шапку-невидимку, и пошли они все ко всем чертям.

— Жизнь проходит, — вздохнула Мали. — В Париже сейчас продают фиалки и ходят на выставки и в Опера. Еще, говорят, стал модным ресторанчик на Гар дю Нор.

— Откуда у тебя сведения о Париже?

— Ванда получает журналы. Ей сам черт не брат, ее муж — министр.

— Вот почему мы вдруг решили стрелять по женихам Пенелопы! Ванда будет?

— Будет. У нее роман с Борей Ароновским.

— И Зойкина квартира, конечно же, у нас. А что будет, если муж-министр об этом догадается?

— Ты поговоришь с ним и его успокоишь. Он же твой университетский приятель. Кстати, распорядись насчет столов и стульев. Гостей собирается человек пятьдесят.

Юцер любил серьезные организационные задачи. К обеду гостиная была освобождена от обычной мебели, место которой заняли козлы и доски. К наступлению темноты столы оказались накрыты. Юцер недовольно оглядел разномастные тарелки.

— Еще один раз, только один раз я хочу увидеть прилично накрытый стол, — сказал он тихо и обиженно.

— Какое значение имеют тарелки и рюмки, когда от запахов, выползающих из Эмилиной кухни, можно потерять сознание в километре от вашего дома, — сказал подоспевший Гец.

Пир во время чумы, или Декамерон. Такел мене фарес. Сверкающие маски и шорох бархатных плащей. Пиджаки с развернутыми плечами. Дамы в крепдешинах. Играла музыка в саду, играла музыка в аду… Кто-то дует в волшебную дудку; и ноги сами просятся в пляс. Ах, герцогиня, вы потеряли башмачок, танцуя на дороге, ведущей к эшафоту!

— О чем задумался, дружок? — спросил Гец и, обхватив Юцера за талию, вывел его на балкон.

Юцер зажмурился, и не сразу понял, что его ослепило.

— Привет от мужа Ванды, — сказал Гец. — Я увидел этот столп света с улицы. На твои окна наставлен прожектор.

— Откуда?

— Прямо из КГБ. Помаши им ручкой, Юцер.

— Что делать? Не расходиться же.

— Ни за что. Пировать, Юцер. Пировать так, чтобы у них потекли слюнки. Чтобы им захотелось отведать Эмилиных яств. Чтобы… они сдохли от зависти, Юцер.

— Что это может означать?

— Все или ничего. Какая разница? Давай пить и гулять, словно завтра никогда не наступит. Сегодня меня сняли с работы. Пациентка написала в министерство письмо, что я ее травлю. А главное, она не хотела писать. Кто-то ее заставил. И, представь себе, замминистра сказал мне, что так будет лучше для меня. Для меня! Я поднял их чертово здравоохранение из руин. Потом я ушел заведовать дурдомом. Тогда они тоже сказали, что так будет лучше для меня. И этот замминистра, мальчишка, глупец, мой ученик, он до вчерашнего дня не переставал мне звонить, требуя советов по любому поводу. Знаешь, Юцер, иногда мне даже хочется, чтобы все это скорее кончилось. Иногда я жалею, что не был в том автобусе рядом с Надей. Или что не остался с отцом и матерью. Или что они детьми спаслись во время погрома, что дало им возможность родить меня. Или…

— Нельзя соглашаться на увольнение, — возбужденно сказал Юцер. — Ты словно признаешься в содеянном. Это опасно. Надо дать бой.

— Кому? — удивился Гец. — Ты газеты читаешь? Ежу ясно, что началась пальба по галкам и врачам. Возможно, этим не кончится. Ты слышал про эшелоны?

— Пойдем выпьем, — мягко и спокойно сказал Юцер. — Все-таки мне сегодня тридцать девять лет. Это много или мало?

— В самый раз. Сколько бы не было — в самый раз. Ты мог умереть сто раз за эти годы. Почему ты не умер, Юцер?

— Потому что мне нравится жить. И тебе тоже. Я не люблю мужскую истерику, Гец. И, поверь мне, завтра будет нормальный день. Какой-то дурак решил наставить прожектор. Ну и что? Может, это и вправду идея мужа Ванды? Может быть, он решил ее выследить? Надо предупредить Борьку. Этот дурак не знает, что ему делать со своей красотой.

После крепкого зимнего воздуха, в теплом дурмане комнаты, настоянном на духах, ранее называвшихся «Букет императрицы», а ныне переименованных в «Красную Москву», у Юцера закружилась голова. Только императрица, решил он, могла позволить себе столько бергамота и сандалового масла. Этот букет требовал огромных зал и бархатных портьер, чтобы не висеть в воздухе так тяжело и удушливо.