Вадим Фадин - Хор мальчиков

Зеркала пристрастны и являют зрителю разные отражения в зависимости от того, кто их держит и как направляет. Примеры встречаются на каждом шагу, и лучше выбрать — не из свежих, а выдержанный — хотя бы тот, случайно предъявленный памятью, в котором в кадр попал всадник под зонтиком. Легко представить себе, как такая картинка могла заиграть в руках Бергмана или раннего Бунюэля, как её затаскали бы потом по хрестоматиям; будучи увековечена сегодня, она получилась скучной, в очередной раз напомнив об убожестве нашего существования.

Вся трудность в том, чтобы о грубом писать тонко.

Картинка с яркой парасолькой вышла бы, наверно, хороша как раз на вкус нынешнего нечитателя, да и антураж всей остальной ленты, сдобренной неизбежным ныне матерком, явно мог доставить тому радость узнавания.

Подобные фильмы выдаются за лучшие образцы; если это справедливо, то за чем же тогда тянуться, равняться — на кого? Планка опускается всё ниже, масса дичает, увядает культура; когда это началось, все знают — с семнадцатого года, — но теперь скорость падения стала просто катастрофической. Со странным чувством вспоминается недалёкое, в общем, время, когда люди ещё относились друг к другу с добротой, без цинизма, ещё готовы были прийти на выручку даже посторонним и с уважением смотрели на интеллигентов. Возможно, тут сказывалось влияние старорежимных бабушек и дедушек, но когда в воспитателях остались одни лишь советские безбожные поколения, началось неудержимое одичание. Одной из видимых вех, обозначивших точку невозврата, оказался, пожалуй, переход на обращение к незнакомым по половому признаку, когда не от одних проституток, но и от вполне добропорядочных женщин можно стало услышать оклик: «Мужчина!»

Свешников обернулся. Прохожая девушка указывала на лежащий на полу носовой платок:

— Вы обронили…

Рассеянно поблагодарив, он улыбнулся своим мыслям, снова вспомнив непереводимое «Парк культуры» и решив: «Надо не забыть рассказать ребятам. Киму?..»

На встречу с одноклассниками Дмитрий Алексеевич шёл без вдохновения, помня, что и в прошлый раз, после долгого перерыва, тоже не испытал особенной радости, а лишь — неловкость от желания поскорей посмотреться в зеркало. Он, оказывается, ждал пробуждения каких-то сантиментов, воспоминаний, одинаково готовый и поддаться, и воспротивиться им, — и смутился среди незнакомых лиц. К его удивлению, старые товарищи изменились не только внешне: его, например, опечалило, что некогда одержимый поэзией Ким Юнин теперь даже не понял вопроса об этом своём увлечении: так низко опустился, что и головы было не поднять — на один уровень с недаровитым Свешниковым. Послушать остальных — и тем более выходило, что теперь нигде не важна одарённость, а только — рвение и удача; Дмитрий Алексеевич как раз — слушал и всё не находил, чем связать нынешний день с теми, в которых он жил рядом с этими своими мальчишками и из вязких сумерек которых недавно удалось выбраться не благодаря выслуге лет, а волею случая.

Уже в первые минуты застолья стало ясно, как наивно было бы пуститься здесь в сентиментальные воспоминания о времени своих детства и юности, вдруг увиденном сугубо советской порою — с пустой суетой комсомола, со лживыми демонстрациями на Красной площади и с унынием обещанного коммунизма. Возможно, школа и была островком в непрозрачной среде, но слушая байки, какими обменивались его памятливые товарищи, Свешников видел, что каждая писана на сером фоне.

В компании старых школяров, как и во всякой за столом, общая подробная беседа казалась невозможной — всё перебивалась бы прибаутками, всплывавшими вдруг из глубин словечками, теми же самыми байками — так и терялась бы нить. Как тут было завладеть надолго вниманием пусть лишь одного из них, когда тотчас нечаянно встрял бы кто-нибудь третий, сосед, за ним — ещё, и своя важная тема сникла бы в минуту. Может быть, поэтому Дмитрий Алексеевич в тот вечер не рассказал о своём намерении уехать, хотя сверстники, без сомнения, порадовались бы за него — мол, привалило же чуваку счастье, но при этом никто, он был уверен, не завёл бы спора о смысле, или необходимости, или о пагубности его, Дмитрия Свешникова, личной, особенной эмиграции. Ему же хотелось знать, кто поддержит его, а кто — не поймёт, этого было не угадать заранее, оттого что школьниками они не спорили между собой (или он не слышал?) о политике, словно все в равной мере были верноподданными, а в стране вовсе не случалось дурного. Впрочем, Свешников, и окончив школу, долго пребывал в неведении; потеря этой нелепой невинности случилась не в один момент и оставила недоумение: неужели он раньше был так глуп, что не догадывался сопоставить в уме очевидные вещи? Осталось неизвестным, догадались ли вовремя сопоставить факты также и школьные товарищи, понимали ль всё тогда, не забыли ль теперь, и по прошествии не года-другого, а десятков лет он не представлял, как говорить с ними. На ум приходили три буддистские обезьянки, и Дмитрий Алексеевич задавался ненужным вопросом, для простоты не выделяя себя из ряда: были ль мы слепы или — немы и скрытны? Скорее, слеп был один он, а осторожны — другие; до поры он и при желании не нашёл бы, что таить, — пока его не просветили, уже в студенческие годы, когда он ненароком вступил в новый круг: познакомился с девушкой, как раз — неосторожной, прижился в её компании и, увы, в семье (она была красавица и — замужем), где и наслушался такого, что сам стал нем и скрытен. Закрывать слух стало поздно, оставалось надеяться на собственное молчание — не накликать зла, но он и без того не был болтлив, да и других учил, посмеиваясь: ничего нельзя говорить просто так, оттого что из этого потом получаются значительные вещи.

«Просто так», словно неважную новость, Свешников, верный своему правилу, даже старым школьникам не сказал лишнего слова, опасаясь в многолюдном застолье заболтать серьёзную тему, отчего в итоге так и не узнал, как они, каждый, отнеслись бы к задуманному им шагу, зато, занятый за столом сохранением своей тайны, явственно почувствовал, как отдалён от других — видит всех и отвечает впопад, но дышит иным воздухом. Тому же следовало сделаться и сегодня: он выслушивал бы рассказы о каких-то заботах, понятных ему, но по ту сторону стены немыслимых, и оттого, что ему самому подобное больше не грозило, не мог бы помочь — лишь посочувствовать.

Его товарищи видели мир иначе и настроились сочувствовать — ему. Старичок (о, теперь уже старичок!) Бунчик с этого и начал, выспрашивая, каково приходится в чужой стране свежеиспечённому эмигранту — без крова и средств к существованию.

— Да нет же, с кое-какими средствами, — успокоил Свешников. — На курсах нам платили стипендию.