Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Во всяком случае, больше не будет её бояться… А ты это к чему?

Свешников молча пожал плечами.

— Жаль, времени мало, — посетовал Распопов, кряхтя доставая из неудобного кармана ключи от машины. — Надо бы выслушать твою историю от начала до конца… Нет, нет, я от обещания не отказываюсь, нужны башли — получишь, просто мне, честно, неохота делать такое дело для своего парня вслепую… Эх, знаешь, какие-то четверть часа роли не играют, задержимся тут, возле девочек, и давай всё-таки расскажи-ка сейчас самое основное, хотя бы в общих чертах. Мелочи, если понадобится, я и сам узнаю.

Такой поворот темы был даже интересен: не получив займа (а он втайне надеялся, что не получит), Дмитрий Алексеевич попросту отбыл бы восвояси, не огорчённый неудачей, а чувствуя облегчение. Дальнейшие ходы пришлось бы искать уже вместе с Раисой или даже одной Раисе; было странно, что она первая не помчалась на выручку сыну, которому грозила гибель. Теперь в такой же опасности, понимал Дмитрий Алексеевич, мог оказаться он сам.

Школьный приятель был тут ни при чём.

В способности Распопова найти заимодавца, кажется, можно было не сомневаться, но потом расплачиваться с последним Свешникову пришлось бы уже самому, без советчиков и благодетелей; между тем вернуть долг — вовремя, нет ли — он, заранее известно, был не в состоянии, и дело, скорее всего, кончилось бы настоящей уголовщиной с угрозами и шантажом — именно тем, от чего Дмитрий Алексеевич собирался спасти Алика.

«Нет, так рисковать могут лишь очень богатые люди, — решил он. — Если они ещё остались в России. А я — уязвим». Опасность грозила с двух сторон: не исключено было и то, что Алик, положив деньги в карман, скроется от кредиторов, и охота пойдёт не на него, а на отчима, которого ничего не стоило найти даже и за границей, и, найдя — пытать, чтобы открыл, где спрятаны деньги, а не добившись успеха — убить. Представление о пытках было у Свешникова самым архаичным; лишь недавно, внимая на школьной перемене новым знакомым, он узнал, что загонять под ногти иголки — занятие неостроумное и хлопотное, а куда больше впечатляет паяльник в заднем проходе. Так он открыл для себя, что ожидание смерти — ещё не самый страшный страх на свете.

Прикинув возможные версии, Свешников сочинил сам себе участь полегче: по новому сценарию его могли казнить сразу, просто в назидание другим. Наверняка избежать лишних мучений он мог, казалось, единственным способом — покончив с собой раньше, чем за него взялись бы умельцы, и коль скоро ему не удалось отогнать робкой поначалу мысли о самодеятельности, то тогда и вспомнился с новой горечью бедный Захар Ильич. Чем дольше он думал, тем больше убеждался, что тот не проиграл ровным счётом ничего, так что и ему самому, Дмитрию Свешникову, на всякий случай стоит приготовиться к достойному уходу.

Нечто подобное приходило ему в голову и раньше, но лишь теперь простенькая система из трёх теорем приобрела приличный вид:

— убитый не может ничего проиграть;

— убитый не знает об убийстве себя;

— для близких убитый мёртв непоправимо.

Он кисло улыбнулся: нелепо, что человек, попав в переплёт, вместо поисков выхода придумывает фальшивые формулы, а потом ещё и хочет разобраться в них с помощью математики. Его старая служба во многом заключалась в составлении уравнений, но сегодня ничто ни к чему не удавалось приравнять за отсутствием того неизвестного, которое требовалось бы найти. Результат ожидался всё равно один.

Хорошо, что эти измышления, думал он, поведать будет некому. Но и (разные вещи, но они легко складывались вместе) найдётся ли кому его оплакать? А позже — прийти на могилу? Он боялся, что Мария забудет его слишком скоро.

«Некому будет прийти — куда?» — назойливо вопрошал себя Свешников. Никогда ещё не видев немецких кладбищ (странно, что Мария отговорила его быть на прощании с Захаром Ильичом), он мог бы вообразить их лишь похожими на русские; но сейчас уже не воображение, а память грубо наградила его картиной одного из московских мест погребенья — не того тихого, где совсем недавно он прощался со старым коллегой и где трудно было пробираться под сенью дерев между составленными вплотную одна к другой чугунными оградками, а — новейшего, которое пришлось посетить за пару лет до отъезда.

Он содрогнулся, вспомнив.

Это, последнее, выглядело так, как невозможно было бы — никогда. Рабочие здесь не рыли могил, а на голом глинистом поле, тарахтя и напустив дизельного газу, проделывал длиннющую канаву экскаватор; чтобы устроить место для гроба, достаточно было только сгрести сверху, с бруствера, немного землицы, обозначив перемычку в общем рве. Печальные процессии брели за непотребным механизмом, пока не застывали каждая над своей ячейкой; у ближайшей — пел над гробом батюшка, за ним дожидалась очереди группа с оркестром, готовым сию минуту затрубить Шопена; следующими стояли знакомые Свешникова — без священника и музыкантов.

Тогда, в ужасе от этого конвейера, Дмитрий Алексеевич остро захотел бессмертия.

Уже несколько дней Дмитрий Алексеевич гостил в Москве, а Мария не вспоминалась ему, словно принадлежала только германской его жизни, и когда всё-таки случилось, вовсе без повода, произнести про себя её имя, то в первый миг почудилось, будто он позвал незнакомого человека. Лишь спустя необъяснимую секунду его будто обожгло изнутри: он ужаснулся самому себе, посмевшему отвлечься на суетное, отставив в сторону то единственное, что теперь, быть может, составляло смысл всей оставшейся жизни. Это был настоящий удар, и Дмитрий Алексеевич едва не бросился из дома наружу, как был, чтобы немедленно помчаться на вокзал или в аэропорт — только бы поскорее увидеть её и просить прощенья.

Между тем обратный билет давно лежал в кармане, и дата была известна, и дня отъезда ещё нужно было дождаться.

Чуть позже, успокоившись, он попытался разобраться в себе — и понял совсем не всё, оттого что можно было подумать, будто останься он в Москве навсегда, то и не испытал бы сожаления о давно оборванном романе, а лишь когда-нибудь, после случайного известия, светло позавидовал знакомой женщине, живущей по-своему в благополучной стране. Однажды ему уже пришлось разойтись с нею на годы — и что ж, это не вызвало других катастроф, и сам он не затосковал пуще, не слёг, не запил, словно кто-то его выручил, вовремя обнадёжив, или он сам словчил, подсмотрев на последней странице счастливый конец. Теперь, оглядываясь, Свешников воображал, что его и её существования даже в то потерянное время шли рядом, наравне, будто бы не нуждаясь в слияниях, хотя из-за этого одно из них могло протянуться в бесконечность, а другое — иссякнуть, ничего не изменив; заинтересованные очевидцы ждали иного, такое параллельное движение в действительности могло бы многократно отразиться на отношениях с близким людом, однако странным образом — не отразилось.