Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Ты их окончил.

— И получаю пособие.

— И всё ищешь работу?

— В мои годы — нереально.

— Как же ты выживешь?

Всего час назад Дмитрий Алексеевич, пока не собрались остальные, уже рассказывал о своих денежных делах Вечеслову; нарочно придя первым, он вдобавок был избавлен от удивлённого, хором: «Шандал идёт!» — и от, как он назвал, пресс-конференции, когда весь класс сидел бы за столом, а сам он, застряв на пороге, отбивался от острот и вопросов (он видел так: сон Татьяны). Рассчитав верно, он успел поведать другу главное, в первую очередь — о Раисе, и не попросил ни ответа, ни совета, а напротив, остановил: «Это, сам понимаешь, начальные условия. Обсудим завтра». Одноклассники запаздывали, вовремя пришёл один Бунчик с ящиком водки, а потом потянулась пауза, такая долгая, что Денис, всё поглядывая на занятый бутылками стол, начал поговаривать якобы тревожно, что втроём столько не выпить — и тут явилась сразу целая группа (условившаяся, наверно, встретиться в метро). Ей отворили одновременно оказавшиеся у двери Свешников и Бунчик — и услышали скрипучий голос Каминера:

— Как сказал, высадившись на Луне, один янки: смотрите, они уже здесь!

— Митька, — толкнул локтем в бок Бунчик, — тебя принимают за инопланетянина.

— Да, да, так выглядит первый контакт, — подыграл Свешников, — и надо быть осторожнее: кто знает, чего от них ждать.

— Как раз не от них, — поправил Каминер. — Кто тут пришелец?

— Тот, кто пришёл.

«Стоило начать по-старому, как в школе, валять дурака, — подумал Свешников, — и нас опять не различишь». Эти школяры всегда считали себя дружным классом, и на ежегодных встречах, когда вспоминались общие проказы, эта иллюзия только укреплялась: в самом деле, ещё ни один класс так не держался своих, переживая заботы каждого. Но Дмитрий Алексеевич, отвыкнув от этой компании, разглядывал её словно со стороны — и находил грустные перемены, которым не стоило удивляться. Дело было не только в седине и морщинах. В общей их молодости не напророчить было, кто станет кем, или кто — каким, или кто — не станет, и теперь оказалось, что многие пошли чужими дорогами. Особенно Дмитрия Алексеевича задело перевоплощение Кима Юнина, с его пропавшим талантом (нет, пришлось согласиться, значит — не пропавшим, а придуманным в детстве, не бывшим вовсе — оттого что подлинные способности не могут исчезнуть бесследно даже у торговца ненастоящими сливками).

Впрочем, не сбеги он сам за границу — и тоже, глядишь, зарабатывал бы на хлеб сбытом какого-нибудь импортного завалявшегося концентрата. Торговля, казалось, стала в России основным занятием, и Свешников приготовился к непременным расспросам о том, нельзя ль и в его немецком городе наладить какую-нибудь куплю-продажу, и уже придумал нужные ответы, но здесь, видно, у каждого уже худо-бедно устоялись деловые связи и было бы рискованно ему нарушать равновесие.

Никто не поинтересовался состоянием дел Свешникова, и лишь Бунчик волновался:

— Тебе придётся вернуть ссуду?

— Я не брал ссуды, — терпеливо объяснил Дмитрий Алексеевич, оставив за скобками и то, что ему её и не предлагали, и то, что местным властям безразличен его послужной список (если б он посмел его обнародовать), и то, что останься он в Москве, ему не хватило бы жалкой пенсии; он хотел сказать, но не сказал, что прожил достаточно много для того, чтобы научиться сравнивать и вдруг увидеть, как стало холодно в родном городе.

— С другой стороны, сам подумай: рассчитывать на работу пожилому иностранцу… — всё ещё отвечал он Бунчику — умолчав, что и не хотел бы её найти, а встретив понимающий взгляд Распопова, смешался и лишь через секунду, снова подняв глаза, кивнул тому: имело смысл продолжить прошлогодний разговор.

— Ты же как будто классный специалист… — возразил кто-то.

— Будь я хоть Архимедом… Если у тебя нет старых деловых связей — а у меня там их нет — оставь надежды. Кажется, никто не изучает списки прибывших эмигрантов в поисках имён… Утечка умов идёт сама собою, только ею надо ещё захотеть воспользоваться.

— Но Израиль и Штаты…

— Израиль — да, Штаты — да, а в Германии — опасаются, что наши специалисты отнимут рабочие места у немцев.

— Сдаётся, у нас всё-таки больше справедливости.

Свешников сделал протестующий жест:

— Больше или нет, но при чём тут мы с тобой? Нас не спрашивают ни тут ни там, а мнения меняются — и быстро. О той же справедливости недавно существовали другие понятия, и проще считать, что её больше нет в природе.

— Но ты — уехал?

— Справедливая, кстати сказать, поправка.

Таким манером, да ещё подогреваясь водкой, можно было б говорить долго, постепенно дойдя до самых неудобных тем, оттого что все тут были свои, близкие люди (ни в какой компании не расслабишься так, как с одноклассниками), и Свешников, согласившись про себя, что они имеют право знать о нём всё и что это всё придётся рассказать, если спросят, понял, что в этой компании больше не знает ничего ни о ком. Наверняка у всех его сверстников ушли в небытие старые семьи и сложились новые, сами они давно стали дедами, и того, что Свешников теперь мог рассказать о каждом, не хватило бы и на гостиничный бланк: только имена он и помнил, год рождения был у всех один, о партийности больше не могло быть речи, но заполнению подлежали ещё и такие графы, как род занятий, вкусы жены, успехи детей… У него самого в таком опроснике осталась бы уйма пустых мест.

О чём он начал расспрашивать ещё в прошлый раз — это о профессиях.

— Слушайте, Ким же не пришёл! — внезапно понял он.

— Обещал будто бы… Да ещё не вечер…

— У тебя к нему дело? — лениво поинтересовался случившийся рядом Распопов.

— Ты забыл, что мы дружили? Но — только в школе, а потом он подался в какой-то случайный вуз — в нефтяной — и пропал… Дело же, если угодно, есть как раз к тебе. Только не сию минуту.

Скоро они с Распоповым решили, что — и не сегодня.

На следующий день они сошлись у своей бывшей школы.

Дмитрий Алексеевич не знал, как себя держать с однокашником — как со школяром, рядом с которым прошли десять лет, а врозь — все сорок, или как с деловым партнёром? Соответственно и заговорить о займе он мог по-разному; впрочем, он до сих пор никогда и ни у кого не просил денег для себя.

Теперь приятели посмотрели один на другого внимательнее, чем накануне, на людях, посетовали на бег времени, наметивший на лицах неаккуратные колеи, и решили, что им безотлагательно следует выпить — что, правда, разумелось как бы само собою (и что, конечно, было заранее ясно и поднаторевшему в сюжетах читателю, ждущему почти от всякого литератора, что тот, едва захотев свести для неурочного разговора двух действующих лиц мужского пола, непременно снабдит их бутылкой — как будто для того, чтобы развязать им языки, тогда как в действительности развязывать язык бывает нужно лишь одному ему, автору). В нашем случае два бывших одноклассника и впрямь поначалу не находили слов — из-за того, что в школе вовсе не дружили близко; тогда каждый в классе держался своей компании, да у Свешникова её, компании, и не составилось: болезненный мальчик, он пропускал много уроков, а в здоровые дни поскорее спешил из школы домой читать разные книжки в то время, когда товарищи придумывали совместные развлечения или, как его нынешний собеседник, Толя Распопов, бегали с мячом по спортивной площадке.