Шубханги Сваруп - Широты тягот

— Никогда не ешь черепаху с ананасом, сынок, — говорит она Тапе. — Это распаляет тело и отравляет разум.

* * *

— Какие нынче цены на все? — шепелявя, спрашивает Платон у Тапы.

Тапа ошеломлен видом своего друга. Одна кожа да кости. Уже не страдающий от безответной любви студент, а истощенный безумец вроде тех, что бродят по улицам. Лонги его обтрепалось, волосы спутаны, грязь так глубоко въелась в кожу, что он смахивает на тяжелобольного.

Но этот призрак человека потряс всю тюрьму Инсейн, напоминает себе Тапа. Студентам удалось отстоять свое право считаться политзаключенными, а не обычными каторжанами, и их освободили от тяжелого труда.

— Цены? — Тапа задумывается. — Коммунисты, качины, карены — всем нужно оружие для боевой под [33] Тибето-бирманский народ, проживающий в основном на севере Бирмы. готовки. Подержанное оружие, даже с дефектами, сейчас продается задорого. Но король, как всегда, опиум.

Платон кивает.

— Дела у тебя идут хорошо? — спрашивает он.

Тапа направляется в область Шан, на границу с Таиландом. Перед Мандалаем он заехал навестить Платона.

— Пока у нас не победили коррупцию, со мной все будет в порядке, — отвечает он. — Но есть кое-что посильнее инфляции и жадности. Суеверия. Я подозреваю, что генерал втайне скупает белых слонов, потому что их цена неожиданно подскочила. Один-единственный белый слон на черном рынке стоит больше, чем слоновая кость целого десятка. Тайский король сократил поставки. Там этих слонов полным-полно.

— Для генерала свинья ценнее, чем я, — говорит Платон.

— Свиньи жирные. У них толстая кожа. Ему хотелось бы, чтобы у его земляков была такая же.

Платон смеется. Тапе приятно это слышать. В обезоруживающем смехе безумца он ловит интонации своего исчезнувшего друга.

— А цена пятидневной голодовки — четыре выбитых зуба, — говорит Тапа.

— Зубы ничего не стоят. Это не слоновая кость.

— Если бы у людей были зубы из слоновой кости, ими правили бы слоны.

— Тебе надо было пойти в философы, Шаран Тапа. Я всегда это говорил.

— Как там сказал твой приятель Маркс? Что философы говорят о мире по-разному, но никто не может его изменить?

— Нет. Он сказал, что философы лишь по-разному объясняли мир, но наша задача в том, чтобы изменить его.

— Понятно, — говорит Тапа. Он рад тому, что Платон не называет себя Марксом.

— Ты нашел ее?

— Да.

— Где она?

— Живет в Рангуне, уже два с половиной года. Привозить ее сюда или упоминать о ней в письмах к тебе я боялся. Властям только дай повод к тебе придраться. Они сразу заявят, что ты мятежник-карен или индийский шпион.

Платон озирается. Тюремный охранник стоит далеко, у самой двери. Тапа заплатил ему, чтобы он за ними не следил.

— Как она выглядит?

— Похожа на тебя. Вот от нее посылка.

Тапа протягивает другу свернутое лонги. Дрожащими руками Платон разворачивает его. Внутри рубашка, кусок мыла и зубная щетка.

— Где она была все эти годы? — спрашивает он.

— На Андаманских островах. Прислуживала одной индийской семье.

В комнате жарко и влажно, однако Платона бьет дрожь, которую он не может унять.

— Почему она меня не искала?

— Боялась, что ты ее не простишь.

— Так зачем тогда бросила меня?

— Она рассталась с тобой, потому что убила твоего отца. Он напивался и бил ее. Ударил ногой перед самыми родами. Она хотела спасти тебе жизнь.

Тапа помнит взволнованное лицо Мэри. Ее слова.

— Платон, твой отец не был чудовищем. И твоя мать — не убийца.

Платон не отрываясь смотрит в стол. Его дрожь сменяется кататоническим молчанием. Он даже как будто перестал дышать.

Прежде чем подняться из-за стола, он спрашивает:

— Тогда почему это случилось?

Тапа уже задавал себе этот вопрос. Он опасается, что Платон, как образованный человек, не поймет правды, такой простой и очевидной.

— Почему это случилось? — повторяет Платон, словно думая вслух.

— Голод, — отвечает Тапа.

Душной, знойной майской ночью Платону опять снится красное. Теперь оно не жидкое, как море, а густое, точно песок. Сам он — муха, увязшая в древесном соке цвета крови.

Когда смола достигает его волос, включаются сразу все пять чувств. Она горькая на вкус, вязкая на ощупь и сильно пахнет дымом. Он не может из нее вырваться. Его крылышки дрожат под налипшей на них массой, лапки подгибаются от ее тяжести. Все поле зрения застилает красным. Смола затягивает его фасеточные глаза. Глаза, которые отражают свет радужной гаммой. Он брыкается и трепещет, чтобы предотвратить окаменение, но это всего лишь рефлекс. На самом деле он уже сдался.

Платон открывает глаза, разбуженный внезапным вскриком. Оказывается, он ударил своего соседа, другого заключенного. Он садится. Шевелит руками и ногами, чтобы избавиться от паралича.

Его палец пытается глодать таракан. Наверное, в поисках еды он прополз по всем спящим узникам. Из вентиляционной отдушины спрыгивает богомол. Очутившись в камере, он сразу находит жертву. Платон смотрит, как богомол нападает на таракана. Сначала таракан отчаянно борется за жизнь, но затем покоряется судьбе. Богомол уходит тем же путем, каким пришел. Между прутьями решетки он на мгновение замирает. Впереди ждут опасные ночные приключения и свобода, но не покой.

После женитьбы отец Платона отправил своим родителям фотографию с ним и Розмари. Потом фотокарточка перешла к их внуку, Платону. Студийная, тонированная сепией, она была единственным имевшимся у него изображением родителей.

Волосы отца на снимке смазаны маслом и разделены пробором. Он чисто выбрит. Одет в чистые, выглаженные лонги и рубашку. На лице у него сияет улыбка. Зубы в темных пятнах от бетеля. Даже его глаза и те словно улыбаются. Улыбка отца так заразительна, что, глядя на него, Платон сам невольно улыбался. Интересно, думал он, легко ли было его отцу общаться с женщинами? Или в присутствии матери он запинался от неловкости? Предпочитал ли он царство мыслей рабству мелкой поденщины? Бывала ли и у него тоже непроизвольная дрожь?

Этот человек оставался чужим. Иногда он походил на благодушного дядюшку, иногда — на старшего брата. Перегнав своего отца на фотографии по возрасту, Платон стал смотреть на него как на веселого младшекурсника. Но как отца он не воспринимал его никогда.

Она стоит поодаль. Опустив глаза, устремив их в какую-то точку между объективом и полом. Ростом она ниже отца. С виду почти девчонка, но на лице застыла недетская настороженность. Она не улыбается. И совсем не похожа на жену и тем более на мать. Платон не мог понять ее, даже на фотографии.

Теперь эта фотография лежит между страницами его блокнота, а тот, помеченный как антиправительственная пропаганда, — на каком-то казенном складе. Но образ матери исчез. Богомол съел его, прежде чем покинуть камеру.