Шубханги Сваруп - Широты тягот

На свету его бледная кожа начинает зудеть. Струпья, покрывшие тело и голову, как слой мерзлой почвы, отваливаются при каждом движении. Платон не помнит, когда он в последний раз мылся. Он не представляет себе, каково это — чистить зубы, подстригать ногти, бриться, причесываться, пользоваться мылом. Его память пуста.

Он выходит во двор, и его оглушают адские крики птиц, безликий говор, звуки стройки и угрожающий лай собак. Внешний мир — грубая карикатура на тот нежный образ, за который он цеплялся. Прямо перед ним высится огромный цветущий делоникс. Смесь ярко-алого, оранжевого, желтого и зеленого обжигает Платону глаза, и он невольно закрывает их рукой.

Существуя во тьме, Платон держался за цвета. Они ему снились. Он с ними беседовал. Жил внутри них. Его сны часто бывали красными. Он плавал в море багрянца, брыкаясь, кружась, взмахивая руками и только опускаясь от этого еще глубже. Временами он хватался за этот цвет, и цвет, в свою очередь, хватался за него. Временами цвет превращался в ощущение тепла. Он нес Платона в своем чреве. В отличие от делоникса. Лающих собак. Настойчивого стука молотка. И знакомого аромата золотого птерокарпуса, которым окатил его утренний ветерок.

Никогда еще апрельское утро не казалось Платону агрессивным. Как это может быть? Он немедленно хватает эту мысль за горло. В ясности и простоте изоляции он перестал делить мысли на друзей и врагов. То, что сулило потерю рассудка, также несло в себе и покой просветления. Он подавил все воспоминания, стремления и антипатии, из-за которых мог бы заплутать в лабиринте времени, угодить в ловушку прошлого или будущего. Однако он знает, что Тинджан, Водяной фестиваль, уже на пороге. Потому что золотой птерокарпус усыпан крошечными желтыми цветками, предвестием первого летнего дождя.

Платона выпустили из карцера в апреле. Его отправят туда еще дважды — сначала за то, что найдут у него английский словарь, потом за изобретение тайного кода для перестукивания с другими заключенными. И каждый раз вернувшееся знание будет потрясать: можно забыть свое имя, но нельзя забыть времена года.

Он замирает во дворе. Подолгу смотрит на каждую ветку делоникса вверху, на гроздья цветков, листву, на ворон. Закрывает глаза, вдыхая запахи.

Охранник трогает его за плечо. Показывает на летучих мышей — они свисают с веток, закутавшись в крылья. Зевают. Почесываются. Грезят в царстве эха и шепотов.

Двое мужчин под деревом улыбаются.

Дорогой сын,

Спасибо тебе за письмо. Твой добрый друг Тапа привез меня с собой в Бирму. Каждый день я молюсь, чтобы ты был здоров и чтобы тебя освободили. Пока я работаю служанкой у одной индийской семьи в Рангуне, в районе Бахан.

Тапа изучает это письмо, сидя рядом с Мэри на верхних ступенях лестницы. Только здесь и можно уединиться в ее нынешнем обиталище — переполненной людьми квартире, где разит потными ладонями, отсыревшими стенами и конспиративными разговорами. Мэри держится за перила, чтобы реальность ненароком не ускользнула.

— Это вы написали? — спрашивает Тапа.

— Нет, — отвечает она. — Попросила хозяйку. Я на бирманском только читать могу.

За два года никто не навестил Платона в тюрьме Инсейн. Это разрешено только родным, а у Платона их нет. Мэри — женщина-карен из Индии. Каренов знают здесь как старейших мятежников в стране, а Индия — рупор демократии. Если происхождение матери Платона станет известно, его немедленно обвинят в шпионаже и повесят.

Но только вчера Тапа выяснил, что его друга перевели в Сикайн, изобилующий монастырями городок рядом с Мандалаем. Платон провел в одиночной камере полгода, но изоляция лишь усугубила его тягу к подстрекательству. Сытая по горло требованиями и голодовками, администрация решила убрать непокорного узника подальше от товарищей.

Тюрьма Хамти в Сикайне маленькая, и туда легко проникнуть за взятку. Тапа собирается сам навестить своего друга. Он пришел сюда за ответом Мэри на письмо ее сына. Неужели это все, что она хочет сказать?

— Доу [32] Уважительное обращение к женщине старшего возраста. Мэри, — говорит он, — наши правители поклоняются Будде, но это не значит, что они не способны на насилие или умеют жалеть.

Мэри кивает так, будто все поняла.

— Когда-нибудь он выйдет, — говорит она.

— Неизвестно.

— Его выпустят, — повторяет она. — Я молилась за его долгую и счастливую жизнь с тех пор, как он начал расти у меня в животе. По-другому просто не может быть.

Тогда почему ты его бросила? — хочет спросить Тапа. Но вместо этого он переводит глаза на стену. Она грязно-серая в бледно-голубых пятнах, кое-где краска облезла, и под ней виднеется мутно-белая штукатурка, положенная поверх кирпичей и строительного раствора. Тапа чувствует, что и он, как эта штукатурка, открыт чужому взгляду. Его мысли достаточно очевидны, чтобы устыдить Мэри.

Если бы мне хватило смелости сказать тебе правду, я бы ее сказала! — это словно отчаянный крик в недрах ее души. Но у меня нет сил даже лгать. Я нема.

У меня тоже был сын, признается Тапа. Когда-то у меня тоже была жена. Но теперь я нем, как и ты. И, как ты, погружаюсь все глубже с каждым днем.

Но ты не убийца.

Ужаснувшись тому, что порождается молчанием, Тапа спрашивает:

— Вы что-нибудь ели?

— Нет, — говорит она. — Мой голод умер много лет назад.

Британцы и японцы покинули острова. Индийские правители привезли на архипелаг кое-что новое. То, что веками процветало на материке и символизировало новорожденную республику с точностью, недоступной даже трехцветному флагу, — нищету.

Острова были переполнены беженцами из Восточного Пакистана, с той стороны Бенгальского залива. И каждый день их становилось все больше. В отсутствие средств к существованию и без явных виновников вроде циклона или имперской власти нищета разрасталась буйно, как сорняк.

Розмари была на седьмом месяце беременности. Она работала на огороде, продавала то, что могла, и кормила остатками свой растущий живот. Бирманец пил в ожидании. Время от времени он приносил домой что-нибудь съедобное. Манго, морского леща, курицу, ананас. Она была благодарна за все.

Потом бирманец пропал на целых три дня. Умаявшись сидеть дома, он отправился рыбачить. На четвертое утро он вернулся с мешком за плечами. В мешке лежала черепаха — еще живая, весом не меньше двадцати килограммов. Те жалкие порции мяса, которые ему удавалось добыть в течение последнего месяца, не шли с этим ни в какое сравнение.

Розмари была в восторге. При разумной экономии такого крупного животного могло хватить на полмесяца. Заняв у соседей жестяное ведро нужного размера, она посадила туда черепаху и поставила в уголок. Она начала с ног, отрубая и готовя по одной в день. При этом она не забывала кормить черепаху и лечить ей раны. Другого способа сохранить мясо свежим не было.