Клаудио Магрис - Дунай

Торговцы на улице Липскань или мусор, сваленный перед все прощающими округлостями статуи во дворе, не отрицают, а подхватывают благородный парижский дух, подобно последнему тихому сонму ангелов, приносящих весть и распространяющих ее, растворяясь в мимолетной обыденности. В этом плотиновском шествии высшие чины бытия, достигнув полноты, сходят вниз и спускаются к нижним чинам; душа погружается в ручей копошащейся и разбегающейся материи, парижский пассаж превращается в сук, восточный базар. Благородный и изящный стиль обретает двойственность, словно грубо размалеванная физиономия, и одновременно обретает человечность, свойственную всякому воплощению, смиренную простоту запаха и пота, щемящую, нечистую остроту затухающих криков и жестов, влажное дыхание того, что Саба называл теплой жизнью.

Балканизация Парижа напоминает о внимании гностиков к чувственной сфере, привносящей в мысль о разложении плоти жажду освобождения, стремление спрятаться в малости и кишении конечного, не забывая о своем происхождении и о божественном предназначении. Многозначный неясный биологический субстрат румынского горнила наций — калейдоскоп, в котором изображения постоянно распадаются и складываются. Не случайно в румынской культуре долго велись споры о фундаменте и формах: в отсталых полукапиталистических странах, как подчеркивал марксист Геря, в отличие от экономически и политически развитых стран, общественные формы предшествуют общественному фундаменту и поэтому остаются слабыми, временными надстройками, которые глубинная структура постоянно разрушает и поглощает. В отдельных районах Бухареста кажется, что и сегодня наблюдаешь постоянный процесс поглощения, бьющую через край жизненную силу, размывающую четкие границы. Сложный этнический субстрат — многообразный, пестрый лик этой многовековой амальгамы, зеленоватые глаза и гордые носы прекрасных фанариоток, черные, масляные волосы правнучек македонских аромунов или македонских куцовлахов мелькают в толпе, словно пузырьки на поверхности кипящей в котле жидкости.

Низкое содержит в себе высокое и память о нем, словно обломки разрушенного орнамента; византийская традиция живописи растворилась в румынском фольклоре и в религиозных образах, создаваемых крестьянами-валахами, а значит, погрузившись в фольклор, можно разглядеть на его дне древнее, суровое сакральное искусство. Так в пышных грудях цыганки, нахально и небрежно торгующей на улице ремнями и пряжками, Гриша Реццори, верный и пылкий певец бухарестского эротизма, наверняка увидел бы первую ступень восхождения и возвращения, посланников спасения, относящихся к самым низким ангельским чинам и потому способных сойти к нам, в толчею жизни. Я понимаю: на этих улочках вокруг Липскань Гриша с его мессианской ностальгией по сексу на написанных в Бухаресте страницах тянется ввысь, в пустоту, словно желание утонуть в глубинах широкого таза цыганки, быть стиснутым ее бедрами, подчиниться ее царственному, легко доступному деспотизму равнозначно желанию искать и обретать нечто, что казалось смутным обещанием.

Хотя блузку этой цыганки трудно забыть, вряд ли перед нами посланник небес, впрочем, здесь, на базаре, где распродаются история и племена, можно встретить немало богов — подобно тому, как еще в прошлом столетии здесь ходило семьдесят разных монет: монеты княжества Валахского и Молдавского, серебряные аспры, бани, копейки, крейцеры, дукаты, флорины, червонцы, гроши, леи, орты, талеры, питаки, потроники, шиллинги, тимфы, угии, злотые, тульты, динары и даже, не исключено, татарский дирхем. Инфляция — это кошмар, но до некоторой степени она помогает течению и обновлению жизни. Здесь подверглись инфляции и были поглощены многие боги — как масленые блины, которыми торгуют на улице. Один из последних богов — Чаушеску, портреты которого встречаются на каждом шагу.

Потребление богов, напоминающее гостиничный номер на час, подчеркивает отсутствие у истории сути, дефиле бренного, апофеоз отрезвления. Чоран с его полным, показным отсутствием иллюзий, порожден растительными глубинами румынского мира, хотя и не в Бухаресте и, как он пишет, не из смеси свежего и гнилого, солнца и навоза. Впрочем, желание смеяться над всем и вся распространяется не только на веру в порядок и в ценности, но и на самонадеянность хаоса и пустоты; ослепленный ностальгическим разложением, Чоран не способен на подлинный скепсис и юмор. Срывая один за другим все покровы со всех философий и идеологий, Чоран ошибается, полагая, будто на дефиле закончившейся всемирной истории перед ним предстает базар, где распродают вероисповедания, и не догадывается, что и сам он — участник дефиле, всемирной выставки. Паразитируя на трудностях, он прячется за полное отрицание, преспокойно плавая среди противоречий жизни и культуры и настойчиво подчеркивая их бредовость, вместо того чтобы разобраться в куда более опасном состязании добра и зла, истинного и ложного, которое разворачивается каждый день.

Торговцы, зарабатывающие на хлеб на улице Липскань, объяснили бы философу абсолютного отрицания, что отрицание — удобное средство решить проблему раз и навсегда и защитить себя от сомнений. Чоран — гениальный сын этого рынка, но сын образумившийся, сын, который, сидя в своей парижской мансарде, решительно отдалился от здешней жалкой и полной радости людской нищеты. Липскань — это еще и праздник пошлости, однако порождающее пошлость отсутствие ценности одновременно порождает страх перед ничто и смертью, который двусмысленная фривольность пытается заглушить. Пошлость требует уважения, Кафке было прекрасно известно, что брезгливость — грех против жизни.

Союз писателей, где проходит встреча итальянских и румынских литераторов, расположен в здании конца XIX века, построенном в стиле модерн, эклектичном, с бросающейся в глаза отделкой. Италию мы представляем (если допустить, что кто-то кого-то может представлять) вчетвером — Бьянка Валота, Умберто Эко, Лоренцо Ренци и я; вступительное слово (вероятно, чтобы подчеркнуть близость наших культур) произносит знаменитый академик, один из самых влиятельных румынских ученых. Это красивый мужчина, знающий о том, что он красив: во время выступления он часто, с явным удовольствием, взъерошивает крупными изящными пальцами длинные густые черные волосы, мало вяжущиеся с предпенсионным возрастом. Он очень умный и приятный человек, обладающий обширной и самобытной культурой; пока представитель властей произносит, как заведено, неизбежно банальную и скучную речь, академик слушает, воздев глаза к небу, весь его вид выражает смиренное и насмешливое терпение, которое он и не думает скрывать, однако, когда наступает его черед, он поднимается и, как ни в чем не бывало, выдает такой же набор штампов. Человек он мягкий, тонкий, благосклонный, но способный на внезапное проявление жесткости; в личных отношениях он великодушен, заботлив, зачастую дипломатически уклончив, но в то же время презрительно бесстрашен в резких суждениях и выводах, которые могут грозить ему неприятностями. Он овладел искусством проскальзывать между трудностями, словно желая ускользнуть от бурь, а на самом деле научившись их оседлывать и даже брать в руки вожжи.